Очерки по истории русской церковной смуты
Шрифт:
В июле 1923 года петроградские ходоки явились к патриарху. Встал вопрос о рукоположении епископа на овдовевшую кафедру в Питер — и снова прозвучало (на этот раз в стенах Донского монастыря) имя иеромонаха Мануила.
Его рукоположение во епископа Лужского состоялось 23 сентября 1923 года в Москве — во время одного из тех торжественных служении освобожденного патриарха, которые носили характер всенародных религиозных манифестаций. 8 (21) сентября 1923 года, за два дня до хиротонии, иеромонах Мануил был возведен в сан архимандрита в Даниловом монастыре архиепископом Феодором. Это косвенное участие вождя «непримиримых» в
в июле 1923 года существовал проект о назначении на Петроградскую митрополичью кафедру владыки Феодора. Проект этот, однако, отпал тотчас, так как бывший ректор Московской академии был слишком одиозной фигурой. Руковозложение Феодором будущего епископа означало апробацию о. Мануила Даниловым монастырем. В тот же день было совершено наречение архимандрита Мануила во епископа Лужского. Это наречение было меньше всего похоже на обычные церковные церемонии этого рода, носящие официальный парадный характер. Наречение было совершено в небольшой Михайловской церкви Донского монастыря, являвшейся в дореволюционное время усыпальницей Голицыных.
В этой церкви-усыпальнице собралось в этот день тридцать архиереев, съехавшихся со всех концов России к патриарху Тихону. Сам патриарх, больной и слабый (он только что перенес нефрит — болезнь почек), возглавлял собрание.
Речь нарекаемого была простой и очень краткой, да никто и не ожидал от него длинных речей, и для всех было понятно, что этот монах едет в Питер для напряженной смертельной борьбы, и ни для кого не было тайной, что через несколько месяцев он очутится в Соловках, может быть, его постигнет судьба митрополита Петроградского Вениамина. (Большинство архиереев недавно, после освобождения Святейшего, увидели волю и понимали, что недолго им пользоваться ее благами.)
Хиротония была совершена в воскресный день 10 (23) сентября 1923 года на окраине Москвы, в церкви св. Димитрия Солунского в Благушах (там, где ныне находится станция метрополитена «Электрозаводская»). В то время это была полусельская местность, и толпы простых, бедно одетых людей, столь напоминавших питерских прихожан о. Мануила, переполнили церковь.
Богослужение совершали патриарх Тихон, архиепископ Верейский Иларион, главный помощник патриарха в те дни, архиепископ Костромской Севастиан и епископ Иерофей, впоследствии примкнувший к иосиф-лянскому расколу.
После литургии патриарх обратился к новопоставленному владыке с речью. После освобождения патриарх не говорил проповедей. Единственными его речами были речи епископам при вручении жезла. Эти речи, простые, лишенные аффектации и ораторских украшений, были, однако, всегда проникновенными и глубокими. И в этот момент патриарх, опираясь на посох, произнес простые, но сильные слова, более выразительные, чем сотни самых витиеватых проповедей: «Посылаю тебя на страдания, ибо кресты и скорби ждут тебя на новом поприще твоего служения, но мужайся и верни мне епархию…»
А затем тысячи простых людей, собравшихся в полусельской церкви, потянулись нескончаемой очередью под благословение к новому архипастырю…
О. Мануил прибыл в Петроград в субботу 29 сентября 1923 года, рано утром. Уже самое его прибытие потрясло весь церковный Питер — совершенно неожиданно для обновленцев раздался трезвон со всех прилегающих к вокзалу церквей, которые официально числились в ведении ВЦУ.
Духовенство
Прямо с вокзала епископ направился в Троице-Сергиево подворье на Фонтанке (так называемое Воронцово подворье), в котором он жил на протяжении трех месяцев своей деятельности в Петрограде. Первую свою всенощную епископ Мануил совершает в храме Косьмы и Дамиана (там, где ныне станция метрополитена «Чернышевская»), который был в юрисдикции обновленческого Синода. Словом, в первый день своего пребывания в Питере епископ Мануил вел себя так, как будто бы никаких обновленцев здесь не было.
Для постороннего наблюдателя пассивность обновленцев в городе, который считался их цитаделью, является совершенно непонятной. Разгадка заключается в том взрыве народного энтузиазма, который в первые дни смел обновленцев. Толпы народа встречали епископа с восторгом, мало сказать — с восторгом, — с обожанием, с кликами радости, со слезами. Ни один митрополит, ни один архиерей (с самого основания города) не видел такого восторженного преклонения. До епископа Мануила только один человек пользовался таким почитанием среди верующих — о. Иоанн Кронштадтский.
4 октября 1923 года было разослано по петроградским храмам воззвание епископа Мануила с призывом присоединиться к патриарху Тихону, который назывался истинным первосвятителем. Однако еще до этого воззвания начался массовый переход на сторону патриарха.
Октябрь 1923 года вошел в историю раскола как месяц петроградского разгрома. В этот месяц около трех четвертей петроградских приходов присоединилось к патриарху. В области дело обстояло еще хуже для обновленцев. Здесь можно говорить о почти стопроцентном переходе сельских храмов к патриарху.
Епископ Мануил проявил в эти месяцы совершенно незаурядную энергию. В первые же дни его пребывания в Петрограде им был написан особый «чин» покаяния обновленческих священнослужителей, утвержденный патриархом. Вот как описывает эти покаянии очевидец:
«Форма, которая была избрана епископом Мануилом для покаяния обновленческих священнослужителей, носила своеобразный характер. Большею частью покаяние принималось за всенощным бдением, когда в храмах было много молящихся. Покаяние совершалось так: за вечерним богослужением, перед пением «Хвалите имя Господне», через царские двери на солею выходил епископ и становился лицом к народу. В это время южными и северными дверями выводили священнослужителей также на солею и устанавливали их в ряд, лицом к народу. Затем каждый из них произносил покаянное слово перед верующими, делал три земных поклона на три стороны, просил у верующих прощения за свое заблуждение, и, поклонившись епископу и получив от него благословение, уходил в алтарь.
Такая форма покаяния вполне соответствовала историческому моменту. Нельзя было применить по отношению к обновленцам слишком мягкие меры, поскольку их заблуждения затрагивали религиозное чувство народа. Вот почему и покаяние должно было совершаться и совершалось перед народом».
К этому следует прибавить, что к покаянию обновленческих священнослужителей примешивался один момент, вызывавший в то время серьезные возражения: публичное чтение каявшимся священником Символа веры, как будто принимали не раскольника, а еретика.