Очерки поэзии будущего

Розай Петер

«Онтологизм» русского мировоззрения знаком Розаю, конечно, не по работам С.Л. Франка или какого-либо другого представителя нашей религиозной философии начала века. Наставником Розая в любви к нисхождению, в искусстве «обеспечивать свою независимость от мира и тем самым все же в определенном смысле над ним господствовать» — именно через отречение от воли к господству, — этим наставником был Людвиг Витгенштейн.

К нему восходит одна из центральных тем «Лекции» — неизъяснимость истины, которая «показывает себя» только тому, кто, не мудрствуя и не применяя силы, просто сами в ней суть через немое соприкосновение, через иррациональную внутреннюю охваченность ее стихией. Тот, кто «умничает» и говорит, ничего не добьется от жизни, шансы что-нибудь понять есть только у того, кто молчит и смотрит с любовью.

Язык был для Витгенштейна инструментом логики и рассудка. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» — гласит знаменитая формула «Логико-философского трактата». Область «невыразимого», которая заключает в себе, по Витгенштейну, «проблему жизни», ее смысла, являясь неподвластной научному мышлению сферой «мистического», всегда представляла главный интерес для искусства, предназначенного говорить именно о том, о чем следует молчать. На это указал Умберто Эко, когда, переиначивая формулу молчания, писал: «О чем невозможно говорить языком теории, о том следует повествовать». Розай формулирует enpendant, но осторожнее: «О чем невозможно говорить, того следует искать». Ни та, ни другая перелицовка не противоречит, впрочем, своему образцу, скорее его дополняет. Язык поэзии, определяется ли он словом «повествовать», или словом «искать», и для Витгенштейна — на стороне молчания, на стороне того, что невыразимо. «Поэма Уланда действительно великолепна, — писал Витгенштейн другу, соглашаясь с его оценкой, — и вот почему: если только не пытаться сказать то, что не может быть высказано, ничто не будет потеряно. Невысказанное будет — невысказанно — содержаться в том, что было сказано».

Розай знает этот принцип и, кажется, ему следует, искусно пользуясь в ряде своих рассказов особой техникой умолчаний. От этого возникает эффект, который можно было бы определить как «психологизм (или также философичность) in abcentia». С такого рода повествовательной техникой связан проект «А shorter Peter Rosai», о котором

идет речь на страницах лекции по поэтике. В другом своем эссе — «Опыт критического отношения к природе» — писатель поясняет, что стоит за его стремлением к краткости. Он намеревался, рассказывает Розай, взять совсем незначительный, будничный эпизод, например, описать двух девушек, как они заходят в туалет, чтобы подкрасить губы. Но разработать эту сценку он хотел так, чтобы в нее вместилось очень многое — целая жизнь его героинь и жизнь их поколения, их мечты и их разочарования, может быть, даже весь трагизм человеческого существования вообще. В конце концов, доведя себя до изнеможения работой, он сумел написать всего одну фразу: «Две девушки в туалете стоят перед зеркалом. Они накрашивают себе губы красной помадой».

Признаваясь в творческой неудаче, Розай лукавит. В действительности его рассказ призван подчеркнуть значение того изысканного лаконизма, примером которого является для Розая «Трактат» Витгенштейна. Всякое состоявшееся произведение искусства содержит, по мысли Розая, молчание о чем-то, дает понять то, что не может быть выражено словами, служит лестницей, которая должна быть отброшена, после того как совершится акт нисхождения — выхода в открытую бесконечность жизни.

«Каждая книга — это лестница», — повторяет Розай вслед за своим учителем Витгенштейном. Отбрасывая лестницу, читатель совершает побег «с ГУЛАГа смысловых значений», осуществляет прорыв в пространство свободы.

Понятие «ГУЛАГ», вызывающее воспоминание о трагической истории России, соотносится в книге Розая с многочисленными русскими именами и цитатами из произведений русских авторов, сопровождающими ключевые положения «Лекции» (Достоевский, Троцкий, Есенин, Цветаева, Пастернак, Лотман). Это неудивительно. В XX веке едва ли отыщется другая страна, кроме России, где контраст власти и свободы выступал бы так резко, где так высоко залетали бы надежды, где крушение их было бы таким окончательным и пустые поля столь безутешно пустыми. Если видеть в этом продолжающийся опыт нисхождения, то книга Петера Розая приобретает и специально русское значение: она намечает принципы, которые, быть может, найдут воплощение в тексте нашей будущей культуры.