Очерки поповщины

Мельников-Печерский Павел Иванович

Кроме исчисленных заведений, на Рогожском кладбище было 36 домов, называющихся частною собственностью, все деревянные и только один каменный (купца Тарбеева). Из них в 1854 году двенадцать лучших и более поместительных домов обращены были на помещение единоверческого духовенства и должностных лиц, в том числе и дома, считавшиеся принадлежавшими попам Ястребову, Арсеньеву, и каменный дом Тарбеева. Многие богатые купцы строили на Рогожском кладбище дома для помещения в них раскольников, иногда целыми семействами, и содержали на свой счет. [324] Другие раскольники, не столь богатые, но имевшие связи с влиятельными людьми Рогожского кладбища, строили для себя дома и жили в них до смерти. По смерти же таких хозяев строения поступали в общественное владение. После умерших попов семейства их проживали в домах, которые были построены для них обществом, получая содержание от какого-либо богатого раскольника. [325] Обитатели кладбищенских домов или жили на полном содержании общества наравне с призреваемыми в палатах, или, пользуясь одним помещением, имели свое хозяйство. Другие платили даже за квартиру, а иные, внесши единовременно известную сумму денег, пользовались помещением пожизненно. [326]

324

Почетные граждане: Левин (коломенский), Аллилуиев, Карп Васильевич Соколов, Николай Осипович Осипов; купцы: Рязанов, Тарбеев, Скочков, Абертышев, Турицыны, Миловы, Кобяковы и купчихи: Ширяева, Лубкова, Муравьева и др.

325

Так, например, семейство попа Иоакима Петрова, состоявшее из шести женщин, принадлежавших к православному духовному званию, содержалось почетным гражданином Солдатенковым. Семейство попа Ефима Федорова, состоявшее из двух его родственниц, жило на общественном содержании и платило только за дрова («Дело департамента общих дел министерства внутренних дел» 1854 г., № 79).

326

Так,

за дом, оставшийся после уставщика Заболоцкого, пятью женщинами в 1839 году было внесено в казну кладбища единовременно 4 тысячи рублей ассигнациями. За дом попа Арсеньева две женщины заплатили 1.200 р. асс. Погодная наемная плата была не высока: за дом платили по 50, по 40 и даже по 10 руб. сер. в год («Дело департамента общих дел министерства внутренних дел» 1854 г., № 76).

В 1854 году, при поступлении Рогожского богадельного дома под правительственный надзор, были потребованы от частных лиц, владевших внутри кладбищенской ограды домами, документы на их строения. Ни у кого документов и планов не оказалось, и 2-го января 1857 года дело кончилось тем, что все строения Рогожского кладбища признаны были принадлежностью богадельного дома.

Собственно кладбище находится в северной части ограды, подле Никольской часовни, ныне обращенной в единоверческую церковь, и в южной находится небольшой общественный сад.

Для безопасности от пожара были на Рогожском кладбище две пожарные трубы и три бочки.

Рогожское кладбище имело свой значительный капитал, составленный из пожертвований, деланных в разное время, из сумм, назначавшихся по духовным завещаниям, [327] от кошелькового сбора, от продажи в часовнях свеч и т. п. Уверяют, что рогожский капитал в цветущее время кладбища простирался до 2 1/2 милл. руб. сер., и что при каждом значительном расходе, произведенном из этого капитала, он немедленно пополнялся или подпиской, или даже по расколе между богачами. Значительнейшая доля этого капитала обыкновенно находилась на руках у кого-либо из богачей, как, например, в прежнее время у Антипа Дмитриевича Шелапутина, и по смерти его у Федора Андреевича Рахманова. Они распоряжались общественными деньгами безотчетно, выдавая однако исправно известные проценты на содержание часовен и богоугодных заведений кладбища. Незначительная часть рогожского капитала хранилась в конторе в государственных процентных бумагах, положенных завещателями. В 1854 году, при приеме Рогожского богадельного дома в правительственное ведение, найдено таких капиталов в именных билетах московского опекунского совета только на 17.464 р. 82 к. [328] и незначительное количество наличных денег на текущие расходы. Безымённых билетов, которых было много, не нашлось ни одного. Все было заблаговременно к рукам припрятано. Наконец в 1865 году и незначительный остаток громадного некогда рогожского капитала был украден посредством ловкого мошенничества людей, переодевшихся жандармским полковником, квартальным надзирателем и добросовестными.

327

В духовных завещаниях обыкновенно предоставлялось душеприказчику сделать пожертвование в известном размере на благоугодные дела по его усмотрению, а куда и сколько дать — о том изъявлялась воля завещателя словесно или в частной записке. Так делалось потому, что Рогожское общество не было обществом, признанным правительством, и гражданская палата могла бы не утвердить завещания, если бы в нем ясно была высказана воля завещателя. Вот обыкновенная для того формула; заимствуем ее из завещания Федора Андреевича Рахманова, утвержденного московскою гражданскою палатой 29-го июля 1854 года (подлинник находится в «следственном деле о действиях Кочуева и других раскольников»): «Завещеваю душеприказчикам (Василью Григорьевичу и Алексею Алексеевичу Рахмановым, Кузьме Терентьевичу Солдатенкову и Николаю Дмитриевичу Царскому) из оставшегося по смерти моей капитала на поминовение грешной моей души, на раздачу неимущим и бедным людям, нашей братии, а равно на искупление должников, содержащихся под стражей за долги, употребить такую сумму, какую они, душеприказчики, заблагорассудят с общего всех их согласия, по их благоусмотрению, ибо я сие совершенно предоставляю на их добрую волю и уверен в них, что они исполнят мое назначение вполне». Из дела видно, что на дела благотворения отчислено 600 тысяч руб. сер. Но главное назначалось (от 300 до 400 тыс.) на Белую-Криницу, как видно из собранных сведений, находящихся в том же деле.

328

По билетам: 1) купчихи Татьяны Ивановны Соколовой на вечное время вложены в 1832 году в пять тысяч руб. асс. на содержание убогих; 2) за упокой купца Архипа Петровича Абертышева на вечное время положены в 1820 году 200 тысяч руб. асс. на содержание богаделен; 3) по духовному завещанию купчихи Анисьи Никифоровны Левиной положены в 1829 году 15 тыс. руб. асс. на содержание богаделен; 4) вложенные 1829 г. неизвестным 200 руб. асс. на содержание богаделен; 5) вклад московского купца Михаила Александрова Емельянова 1847 года в 2.860 руб. сер. на содержание богаделен и 6) московского купца Петра Андреевича Мануйлова 1847 г. в 3 тысячи руб. сер. на содержание богаделен.

Переходим засим к замечательнейшим лицам из рогожского духовенства.

В последних годах прошлого столетия Владимирской губернии, Юрьевского уезда, в селе Пенье [329] был священник Иван Матвеевич Ястребов. Была у него жена, попадья ревнивая, Афимьей звали, а поп падок был на греховную женскую лепоту. Грехом случилось так, что молоденькая попова работница от батюшки учинилась непраздна. Пока ревнивая попадья Афимья о таком деле не сведала, Иван Матвеевич заблагорассудил вытравить ребенка в утробе своей Агари. Пеньевская Сарра не знала о проделке своего Авраама и равнодушно смотрела, как работница, лечась от лихоманки, пила взварец, приготовленный руками своего батюшки. Но, должно быть, Иван Матвеевич очень уже поусердствовал, приготовляя целебный напиток: прекрасная рабыня умерла. Началось уголовное дело о вытравлении младенца и об отравлении его матери. Ястребову приходилось плохо. Проведавшие о том рогожцы явились к Ивану Матвеевичу, предлагая ему тихое и безмятежное житие на их кладбище. Он был не прочь. Но двоюродный брат Ястребова, Лука Иванович Сокольский, помощник секретаря владимирской консистории, приказными своими проделками повернул дело на то, чтобы родственнику его остаться правым, а смерть работницы отнести к воле божьей. «От Сокольскаго, вероятно, для такого же прикрытия, — сказано в журнале, — передано секретарю Протопопову, отчего и неизвестно о нем было епархиальному начальству». При таком обороте дела [330] Иван Матвеевич и раздумал было идти к раскольникам, но на беду очень он любил лошадок. Московские раскольники подвели ему великолепного рысака в 800 рублей — деньги по тому времени очень большие, и поп не в силах был удержаться перед видом породистого жеребца. Он перешел на Рогожское. Это было в 1802 году. Полвека прожил Ястребов, этот хитрый, лукавый, но умный и начитанный поп, на Рогожском кладбище, пользуясь громадным уважением раскольников за свой фанатизм в деле раскола. [331] Но еще в селе Пенье, к крайней обиде попадьи Афимьи, соблазняясь на женскую красоту, — не покинул Иван Матвеевич своей греховной страсти и на новом месте. И не покидала его страсть сия даже до смерти. Соблазнов же для сладострастного пастыря на Рогожском было много: молодые читалки жили как раз рядом с домом, выстроенным для Ивана Матвеевича. Ревнивая попадья Афимья много скорбела, глядя на новые любовные похождения сожителя, и не выдержала — подожгла кельи читалок. Но Иван Матвеевич не исправился и после этого. [332]

329

А не Пенькове, как сказано по ошибке писца в «Журнале московского совещательного о раскольниках комитета» 28-го июня 1837 г., статья 3 (в архиве московского генерал-губернатора). Села Пенькова нет во всей Владимирской губернии. Село Пенье находится в 37 верстах от Юрьева, подле почтового тракта в Переяславль («Списки населенных местностей Российской империи», часть VI, № 6.080).

330

«Журнал московского совещательного о раскольниках комитета» 28-го июня 1837 г., где и справки из дел владимирской консистории. «Дело владимирской духовной консистории 1801 года о священнике села Пенья Юрьевской округи, Иоанне Ястребове».

331

На его надгробном памятнике, на Рогожском кладбище, следующая надпись: «Под сим камнем погребено тело священноиерея Иоанна Матвеевича Ястребова, трудившагося паствою православных христиан при сем Рогожском кладбище 49 лет и 9 месяцев. Скончался 19-го декабря 1853 года. Жития его было 83 года».

332

Из «Записок В. А. Сапелкина» в «Русском Вестнике» 1864 г., № 11. О некоторых любовницах попа Ивана Матвеевича, на основании официальных документов, было сказано в IX главе настоящих очерков. Все, что говорится в настоящих очерках о духовных лицах Рогожского кладбища, основано на документах, хранящихся в правительственных архивах Петербурга и Москвы.

Но все прощалось рогожцами попу Ивану Матвеевичу, прощалось за его беспредельную ревность к расколу, за его «словеса учительныя и пользительныя старообрядству», за важные услуги, оказанные им Рогожскому кладбищу. Еще он был «попом-новиком» на Рогожском всего еще десять лет священствовал у раскольников, как над Москвой разразилась французская гроза 1812 года. Старообрядцы в страхе разбежались. Большею частью укрылись они в Гавриловом посаде, Владимирской губернии, в Романове и в Керженских скитах. Иван Матвеевич остался на кладбище. Известно, что вступление неприятеля в столицу было совершенно неожиданно для ее жителей, которых граф Ростопчин до последнего часа обнадеживал в безопасности Москвы. Известно также, что из самых даже кремлевских соборов не успели вывезти заблаговременно драгоценности, которые и сделались добычей наполеоновской армии. Драгоценности Рогожского кладбища тоже, разумеется, остались на своих местах. Поп Иван Матвеевич не бежал, подобно другим, в виду неприятеля, хотя и имел к тому все средства, — он остался хозяйничать на Рогожском. С помощью нескольких работников, иконы, книги и все церковное имущество он успел скрыть в нарочно вырытых, а потом засыпанных на кладбище могилах. Ограбив Москву, французы пожаловали и на Рогожское кладбище, но, не найдя, чем поживиться, оставили

его нетронутым. Как скоро они очистили город, Иван Матвеевич, еще до возвращения разбежавшихся старообрядцев, все поставил на своих местах. Спасение рогожских драгоценностей приписано было особенному покровительству божью, оказанному последователям «истинной веры», [333] и в память того сделана надпись в Рождественской часовне. «И действительно, — говорили рогожцы, — православные церкви разграблены, у беспоповцев на Преображенском кладбище все цело, но потому, что преображенцы в день вступления французов в Москву посылали к французскому коменданту ходатая на поклон с тарелкой золота, получили охранную стражу из жандармов, водворили на Преображенском французскую фабрикацию русских фальшивых ассигнаций и даже удостоились посещения самого императора французов с королем Неаполитанским. А рогожцы никого не просили, а все осталось цело. Это чудо: бог ослепил врагов, ничего они не нашли», — стали говорить рогожцы, и такие рассказы имели огромное влияние на увеличение совращений в поповщинскую секту православных и некоторых беспоповцев. Другую услугу Рогожскому кладбищу оказал поп Иван Матвеевич немедленно по очищении Москвы неприятелем. Ему, говорят, обязано было Рогожское кладбище тем, что граф Платов оставил в нем полотняную церковь, а начальник Москвы словесно разрешил служить в ней обедни.

333

[Протеиерей Арсеньев. «Записки о Рогожском кладбище».]

Возвысившись таким образом во мнении старообрядцев в годину московского разорения, Иван Матвеевич окончательно стяжал славу «крепкого адаманта и твердого хранителя святоотеческих законов и древлецерковнаго благочестия» вскоре после воспретительного указа 1827 года. При последовавшем, вследствие того указа, «оскудении священства», рогожские старообрядцы увидели себя в безвыходном положении. Значительная их часть громко заговорила о принятии правильного священства, то есть единоверия, особенно простонародье. Старики и фанатические ревнители раскола ужаснулись при виде столь несообразного с их видами и расчетами направления умов народа. Во что бы то ни стало они вознамерились поддержать прежний порядок вещей и ни под каким видом не допускать на кладбище единоверческого богослужения. [334] Помог и в этом случае горю их поп Иван Матвеевич.

334

Протоиерей Арсеньев. «Записка о Рогожском кладбище».

Много было по этому случаю собраний на Рогожском. много было толков, споров и ссор. У простых людей и до драки дело доходило. Наконец, чтобы «умирить все народное множество», по совету Ивана Матвеевича назначен был день для великого собора. Накануне отпели всенощную, поутру отправили часы и совершили крестный ход кругом часовни. Все это сделано было с особенною торжественностью, стройно и чинно, и сильно подействовало на народную массу. Затем среди Рождественской часовни поставили аналогий, Иван Матвеевич положил на нем крест и Евангелие и стал возле. Как скоро часовня наполнилась собравшимися на совещание, он, не допуская начала рассуждений, поднял руку с двуперстным сложением и громко произнес: «Стойте в истинной вере и за правый крест до последней капли крови! Кто последует истинной Христовой вере, подходи и целуй крест и евангелие, а кто не желает оставаться в прежнем положении — выходи вон». Эффект вышел чрезвычайный: все до единого приложились ко кресту, и о принятии на кладбище правильного священства и речи больше не стало. Весть об этом распространилась по всему старообрядству, и слава Ивана Матвеевича прогремела далеко. [335]

335

«Журнал московского совещательного о раскольниках комитета», 28-го июня 1837 г. (в архиве канцелярии московского генерал-губернатора), из которого видно, что об этом происшествии писал саратовский преосвященный московскому викарию, управлявшему епархией за отсутствием митрополита Филарета, жившего тогда в Петербурге для присутствования в святейшем синоде.

По смерти попа Ивана Ефимова, около 1825 года, Иван Матвеевич сделался старшим попом Рогожского кладбища. У него духовными детьми, за весьма немногими исключениями, была вся московская старообрядческая аристократия, все богачи и влиятельные люди. Он был умнее и начитаннее других рогожских попов, и странное, по-видимому, дело: между тем как товарищи его всячески старались как можно осторожнее выражаться о православии, Иван Матвеевич постоянно относился к нему враждебно, с желчью и нередко даже с богохульством. Другие попы заметно тяготились совестью при воспоминании об отступничестве и старались хоть вином залить ее. Ивана Матвеевича никогда не мучило раскаяние. Зато и пил он воздержно, предпочитая вину фрукты из оранжерей духовных чад своих и красивых девиц из собственного своего духовного вертограда. Другие рогожские попы рано или поздно возвращались в недра покинутой церкви: Иван Матвеевич не допускал и мысли о примирении с нею. Ни один из дозволенных попов не соглашался на учреждение заграничной старообрядческой иерархии: Иван Матвеевич был в числе ее учредителей и впоследствии признал над собой главенство и белокриницкого митрополита, и Софрония, который некогда под именем Степки Жирова был у него в певчих. В то же время и с рогожской святыней Иван Матвеевич обращался самым бесцеремонным образом и на свое служение постоянно смотрел как на доходное ремесло.

Другой рогожский поп, очень уважаемый раскольниками и уважаемый по справедливости, Александр Иванович Арсеньев, был прежде православным священником в Костромской епархии. Приход у него был бедный, и Арсеньев нуждался в самых необходимых жизненных средствах. Прельщенный раскольниками, посулившими ему жизнь спокойную и не только безбедную, но даже роскошную, он бежал в Рогожское в 1817 году, и старшим попом Иваном Ефимовым перемазан в полотняной церкви. Двадцать семь лет служил он на кладбище, и странная судьба семейства Арсеньевых: служил он раскольникам в то самое время, когда родной брат его, Константин Иванович, наш известный ученый, преподавал историю и статистику России наследнику цесаревичу. Александр Иванович Арсеньев был человек с отличными природными способностями, большой начетчик и отличался безупречной жизнью, безукоризненной нравственностью. За то и пользовался он уважением и любовью старообрядцев. Многие из них, даже в некоторый ущерб Ивану Матвеевичу, считали его «что ни на есть лучшим попом». [336] Духовных детей было у него больше, чем у других попов, особенно много бывало у него на духу женщин. Арсеньев был человек энергичный, решительный, но в то же время крайне самонадеянный. Вследствие того он нередко нарушал условия, с соблюдением которых правительство дозволяло попам, дозволенным правилами 1822 года, доживать век свой на Рогожском кладбище. В 1833 году он переправил в раскол солдатку, венчал свадьбы ранее определенного законом возраста, венчал по-раскольнически православных и даже выдавал в том письменные свидетельства. Возникли дела, и московский совещательный о раскольниках комитет в 1837 году постановил: отослать Арсеньева на законное суждение к костромскому преосвященному, из епархии которого он двадцать лет перед тем бежал. Для исполнения этого постановления потребовали Александра Ивановича в канцелярию московского генерал-губернатора, но рогожцы отвечали полиции, что Арсеньев находится в отсутствии, [337] хотя отлучки рогожским попам и были воспрещены законом. Действительно же Арсеньев не думал выезжать из Рогожского кладбища и жил спокойно в своем доме, даже разъезжал по Москве в карете, но с опущенными шторами на окнах. Таким образом, скрытно, но, конечно, небезызвестно для московской полиции, проживал Александр Иванович целые семь лет, до самых тех пор, как наконец по высочайшему повелению, 25-го апреля 1844 года, был взят и отправлен в Кострому. [338] Кладбищенский конторщик Синицын и певчий, а потом уставщик, Жигарев нередко ездили в Кострому и поддерживали связи Арсеньева с московским старообрядчеством. Через несколько времени он однако обратился к единоверию и сделан был протоиереем и благочинным всех единоверческих церквей Черниговской епархии. Связи свои с Рогожским кладбищем он однако сохранял до самой смерти и, бывая в Москве, всегда посещал бывших своих сослужебников, попов Ястребова и Русанова. [339] Две большие записки его, одна — «о Рогожском кладбище», другая — «о действиях Кочуева», писанные в 1854 году, служили важным пособием при составлении этих очерков.

336

«Письмо московской купчихи Соколовой» к Александре, игуменье Игнатьевой обители в Комаровском скиту (Семеновского уезда, Нижегородской губернии), 23-го марта 1840 года, находится при «Деле о беглом иеромонахе Иларии» в архиве в нижегородском губернском правлении.

337

«Журналы московского совещательного о раскольниках комитета» 28-го июня 1837 и 17-го июля 1838 года в архиве московского генерал-губернатора.

338

Как его брали с кладбища — подробно рассказано в «Зрителе» 1863 года. Статья «Зрителя» перепечатана в «Сборнике из истории старообрядчества» П. Попова.

339

Собственноручное его показание, находящееся в «Следственном деле о действиях Авфония Кочуева и других раскольников», находившихся под следствием и прикосновенных к нему в 1854 и 1855 годах. При «Деле департамента общих дел министерства внутренних дел» 7-го мая 1853 года, № 8 — 519.

Поп Петр Ермилович Русанов — лицо также весьма заметное в старообрядчестве. Он был православным сельским священником во Владимирской епархии и бежал на Рогожское в начале 1822 года. Был слух, что раскольники, уговаривая его перейти к ним, соблазнили его, подарив бочку самого лучшего, самого чистого дегтя. Об этой молве упоминается в архивных делах. Веселый был человек Петр Ермилович и под пьяную руку сам иногда подтверждал этот слух. «Ермилыч» — так обыкновенно звали этого забубенного попа — был человек пьяный, алчный до денег и распутный. В пьянстве всегда доходил до безобразия. Его терпели единственно «ради оскудения священства». Бывало, как только попадет ему в голову, сейчас ругаться. Кто ни попадись на глаза, хоть сама мать Пульхерия, сейчас обзовет ее дурой и раскольницей и начнет обличать раскол и рассказывать все известные ему рогожские тайны. Он презирал раскольников и не упускал ни одного случая посмеяться над ними. На свадьбах, на обедах у богачей, если тут случался Ермилыч, и хозяева и гости, бывало, бога молят, чтобы пронес благополучно. Но этого никогда почти не вымаливали. Как напьется Ермилыч, так и пойдет всех еретиками обзывать и ругаться над расколом. Молодые женщины и девушки к нему и на дух не ходили. С Иваном Матвеевичем он никогда не ладил. Не только при частных встречах, но и в соборных служениях, на которых Ястребов занимал первое место, не упустит, бывало, Ермилыч кольнуть сослужебника.