Очерки, статьи
Шрифт:
Обитель веселых смуглолицых богов, владеющих загробным миром и населяющих старые ломкие горы, которые стеной обступают ярко-синюю бухту Виго. Они живут там, удивляясь, почему славные мертвые рыбаки не возвращаются в Виго, где их давно ждут ключи от рая.
На синей воде: письмо с Гольфстрима
«Эсквайр»
апрель 1936
Бесспорно, никто не охотится так, как охотится человек, и те, кто охотились, достаточно долго охотились с оружием в руках, те, кому это нравилось, не могут с тех пор воспринимать ничего другого всерьез. Ты застанешь их занимающимися разными делами, сосредоточенно, но почти всегда без интереса, потому что после той жизни обычная кажется такой же пресной, как вино, когда все вкусовые почки на
Ты можешь узнать об этом лучше, заглянув поздно вечером в кухню виллы на Ривьере и выпив из того, что должно было быть бутылкой воды «Эвиан», а оказалось Eau de Javel, концентратом щелока, который используется для чистки раковин. Вкусовые почки на твоем языке, если сжечь их Eau de Javel, начнут снова функционировать не раньше, чем через неделю. Никто не знает, как быстро восстанавливается все остальное — тогда ты теряешь связь с такими приятелями, потому что то, что они будут способны понимать только через неделю, ты по большей части понял давно.
Прошлым вечером я беседовал с хорошим своим приятелем, которому наскучила всякая охота, кроме слоновьей. Ни в чем он не находил азарта, если ему при этом не угрожала серьезная опасность, а если опасность была недостаточно велика, он увеличивал ее ради собственного интереса. Его товарищ по охоте рассказал мне, как этот мой приятель, не находя обычный риск охоты на слона достаточным, хотел, если это было возможно, чтобы слона подогнали, или развернули так, чтобы можно было стрелять в него лоб в лоб, чтобы был выбор: убить точным выстрелом еще на расстоянии, пока слон бежит трубя, растопырив уши, или подождать, пока он приблизится. Это в слоновьей охоте то же, что немецкий культ скалолазов-самоубийц в сравнении с обычным альпинизмом, и я полагаю, это в своем роде попытка добиться большего сходства с охотой первобытного вооруженного человека, и ты становишься подобен ему.
Мой приятель рассказывал об охоте на слонов и склонял меня поохотиться, так как, по его словам, поохоться на слона однажды, и никакая другая охота больше не будет волновать тебя. Я возражал, что мне нравится любая охота и стрельба, всякая, которая подвернется, и у меня не было желания начисто уничтожать эту способность к получению удовольствия с помощью Eau de Javel в виде старого слона, идущего прямо на тебя, задрав вверх хобот и растопырив уши.
— Конечно, тебе нравится и эта твоя большая рыбалка, — довольно печально сказал он. — Честно говоря, никак не пойму, что в этом такого захватывающего.
— Ты счел бы ее великолепной, если бы рыба начала стрелять по тебе из автомата или носилась по рубке с мечами, торчащими из ее жабр.
— Ерунда, — ответил он. — Но, честно, я не понимаю: в чем азарт.
— Посмотри на такого-то, — ответил я. — Был охотником на слонов, а в этом году ушел ловить крупную рыбу и совершенно одурел от этого. Выбить нужно из него эту блажь, а то сам он этого не сделает.
— Да, — продолжал мой друг, — должно быть, в этом что-то есть, но я не вижу. Скажи мне, когда тебя охватывает дрожь?
— Попытаюсь написать об этом как-нибудь, — пообещал я.
— Хорошо бы. Вы народ, к таким вещам восприимчивый. Относительно восприимчивый, конечно.
— Я напишу.
Прежде всего Гольфстрим и остальные сильные океанские течения — последние оставшиеся дикие места. Как только земля и другие лодки исчезнут у тебя из виду, ты становишься одинок больше, чем это когда-либо возможно на охоте, а море такое же, каким было еще до того, как человек стал выходить рыбачить в его воды. В рыболовный сезон ты видишь маслянистую поверхность моря, какой видели ее заштиленные галеоны, дрейфуя на запад; они видели его покрытым белыми гребешками от свежего бриза, приходящего с пассатами; а с больших накатывающих синих гребней, словно наказывая их, оно сдувало верхушки, как снег. Иногда можно увидеть три огромных водяных гребня, и из верхушки самого дальнего выпрыгнет твоя рыба, и если ты попытаешься повернуть и последовать за ней, не дожидаясь подходящего случая, одна из этих бьющихся волн с ревом обрушится на тебя сотнями тонн воды, и ты больше никогда не поохотишься на слонов, Ричард, приятель.
От рыбы не исходит опасности, но те, что круглый год выходят в море в слабенькой лодке, не ищут опасности. Можешь быть абсолютно уверен, что ты, и не ища, непременно найдешь ее, и потому ты всеми силами пытаешься ее избежать.
Поскольку Гольфстрим — неосвоенная территория, только по самому его краю и ловят рыбу, —
Когда охотишься, ты знаешь, что ты преследуешь, и самое большее, что может стать твоей добычей, это слон. Но кто скажет, что попадется тебе на крючок однажды, когда тебя унесет на полторы сотни морских саженей по Гольфстриму? Возможно, марлин или рыба-меч, по сравнению с которыми те рыбы, которых мы видели пойманными, покажутся карликовыми; и каждый раз, когда рыба заглатывает наживку и тащит тебя, тебе кажется, что, возможно, это ты попался ей.
Карлос — наш кубинский друг, ему пятьдесят три года, он ходит на марлина с тех пор, как ступил на борт ялика со своим отцом в возрасте семи лет, и как-то рыбачил он в глубоком море, когда ему попался белый марлин. Рыба дважды выпрыгнула, а затем нырнула, и когда она нырнула, Карлос внезапно ощутил ее огромный вес и не мог держать удочку, которую утягивало вниз и вниз, сопротивляться было невозможно, пока рыба не прошла свыше ста пятидесяти саженей. Карлос говорит, он чувствовал ее тяжесть и прочность, словно она зацепилась за самое дно моря. Потом удочку внезапно ослабило, но он все еще чувствовал вес той рыбы и туго натянул леску. Какая-то беззубая рыба, похожая на марлина или рыбу-меч, сомкнула челюсти поперек восьмидесяти фунтового белого марлина и сжала его и держала так, что все внутренности его были раздавлены, а огромная рыба стала удаляться с восьмидесяти фунтовым марлином в пасти. Наконец все отпустило. Какого же размера оно должно было быть? Я предположил, что это мог быть какой-нибудь гигантский кальмар, но Карлос возразил, что на рыбе не было следов присосок и что было ясно видно: рыбу раздавило челюстями формой, как у марлина.
В другой раз старик рыбачил в одиночку на ялике за пределами Кабаньяс и поймал большого марлина, который на прочной пеньке утянул ялик далеко в море. Два дня спустя старика подобрали рыбаки в шестидесяти милях к востоку, а голова и передняя часть марлина бились о борт лодки. Остатки рыбы — меньше половины — весили восемьсот фунтов. Старик вел ее день, ночь, день и еще одну ночь, тогда как рыба плыла все дальше и волокла лодку. Когда она приблизилась, старик подтолкнул лодку в ее сторону и проткнул рыбу гарпуном. Она билась сбоку лодки, на нее нападали акулы, и старик отбивался от них в одиночку на ялике в Гольфстриме, колол их, бил, кидаясь на них с веслами, пока не обессилел и акулы не пожрали все, что смогли урвать. Когда рыбаки нашли его в лодке, он плакал, едва не лишившись рассудка от своей утраты, а акулы все еще кружили вокруг него.
В чем же прелесть того, чтобы рыбачить с борта? Да в том, что это — непонятные и дикие существа невозможной скорости и мощи и красоты — под водой ли, в прыжке ли, — неописуемо, чего ты никогда не увидишь, если не отправишься за ними, ты неотделим от них и чувствуешь их скорость, их силу и дикую власть так близко, как если бы скакал верхом на лошади. Тридцать минут, час или пять часов ты связан с рыбой так же, как и она связана с тобой, ты укрощаешь ее и объезжаешь, как объезжают лошадь, и в конце концов приводишь ее к лодке. Из тщеславия и потому, что на рынке в Гаване за ее тушу дадут немало денег, ты багришь ее и затаскиваешь на борт, но когда она у тебя на борту, ты не испытываешь восторга; вся прелесть — в борьбе с ней.