Очерки времён и событий из истории российских евреев том 5
Шрифт:
Этот вопрос действительно мучил евреев в те страшные годы и будет мучить многие поколения – в безуспешных попытках его разрешения. Был ли Бог в Освенциме? Где Он был во время Катастрофы? Почему бездействовал и не откликался на страдания миллионов беззащитных людей? Мыслители двадцатого века – как евреи, так и христиане, верующие и атеисты, пережившие Катастрофу или родившиеся после нее – разошлись в своих выводах.
Одни говорят: Катастрофа – это непостижимая тайна подобно прочим деяниям Всевышнего; она недоступна человеческому разуму и требует нерушимой веры в Творца. "Отцы наши оставались верными Господу и после таких страшных
Другие утверждают: "За грехи наши наказаны были, за служение чужим богам". Катастрофа – это Божье наказание, так как евреи прельстились коммунизмом, сионизмом, прочими "измами", перестали соблюдать религиозные заповеди и стали грешниками, – однако из этого следует невозможный вывод, что нацисты стали исполнителями Божьей воли. Да и как же тогда объяснить гибель невинных детей? Как объяснить гибель многих и многих евреев, свято соблюдавших заповеди своей веры? "Не из-за грехов погибали евреи, но оттого, что все были против них, и не было им спасения…" – возражают противники такого объяснения. "Каковы бы ни были грехи евреев, они не выходили за рамки человеческих слабостей и проступков. Катастрофой нельзя наказывать за грехи человека… Кощунственно искать в этом ее причины…"
Третьи считают, что Катастрофа – это современное жертвоприношение Ицхака, которое Бог потребовал от отца его Авраама. Этому испытанию Всевышний подверг Свой народ; каждый убитый является праведником, ибо отдал жизнь ради освящения Имени Всевышнего – "аль кидуш га- Шем". И приводят в пример рабби Иехезкеля, который вышел навстречу карателям в молитвенном облачении и произнес перед смертью: "Теперь я удостоился права на "кидуш га-Шем", теперь я готов". И если убийцы своей жестокостью отрицали существование Всевышнего, то жертвы своей святостью утверждали Его величие.
Четвертые не берутся обсуждать эту тему; они не желают определять свое отношение к обреченным, сумевшим сохранить веру во Всевышнего в лагерях смерти или потерявшим ее на краю могильного рва. Они считают их решения одинаково священными и возглашают: "Как могу я сомневаться в Боге, если те, в лагере, не сомневались? И как можно еще верить в Бога, если там, в газовой камере, они теряли веру?"
Пятые отрицают существование Всевышнего: "Бог не мог бы допустить Освенцима", но с ними спорят прошедшие через лагеря уничтожения: "Бог был и там. Он страдал вместе с жертвами". И цитируют слова многострадального Иова: "Неужели доброе примем мы от Бога, а злое не примем?.. Путь Он убьет меня – на Него надеюсь…"
Есть и такие, что запрещают задавать этот вопрос: где был Бог? Они говорят: "Весь вопрос в том: "Где был человек?" Где были люди, когда крики тех, кого пытали и мучили, не находили ответа? Где был человек, когда миллионы загружались в вагоны для скота за единственное преступление родиться евреем? Спрашивать: "Где был Бог?" – значит освобождать людей от их ответственности…"
"Я хочу вызвать на суд цивилизацию, для которой человек так мало значит. Но вызывать на суд Бога? За что Его судить? За то, что Он дал человеку способность выбирать между добром и злом?.. "
И наконец,
Катастрофа явилась завершением многовекового изгнания, создание государства стало началом нового исхода, и в подтверждение этого исследователи приводят строки из Книги пророка Исайи: "На малое мгновение оставил Я тебя и с милосердием великим соберу тебя. В пылу гнева сокрыл Я на мгновение лицо Свое от тебя, и милостью вечной помилую тебя, – сказал Избавитель твой, Господь".
5
Раввин Э. Беркович (из книги "Вера после Катастрофы"):
"Вопрос должен стоять так: у кого больше прав судить об этом? У того, кто перенес ад гетто и концентрационных лагерей, гибель родных и друзей в газовых камерах, или же у того, кто читал, слышал о Катастрофе, возможно, даже переживал ее в своем воображении?..
Да, многие в то время потеряли веру. Я их понимаю. Они попали в ад похуже ада Данте. Думаю, что и Сам Бог их понимает и не ставит им это в вину…
Я преклоняюсь перед памятью "кдошим" – святых, которые шли в газовые камеры с "ани маамин!" ("я верю!") на устах. И я преклоняюсь перед святой памятью тех, кто шел в газовые камеры без веры, ибо то, что им пришлось пережить, было выше человеческих сил. Они не могли больше верить… В сущности, мне легче понять, почему люди теряли веру в концентрационных лагерях, чем то, почему они ее сохраняли. Сохранение веры в таких условиях – сверхчеловеческий поступок, утрата – человеческий. Я всего лишь человек, мне ближе человеческое, а не сверхчеловеческое. Вера свята, но и неверие и восстание против веры в нацистском аду святы…
Мы не были на месте Иова и не смеем отвечать так, как он отвечал Богу. Мы должны верить, поскольку наш брат Иов верил, и мы должны недоумевать, поскольку Иов недоумевал. Такая ситуация сложилась после Катастрофы. Только так мы можем подойти к правильному ответу, если он вообще имеется. Только так мы можем пробить брешь в стене нашего непонимания, не оскверняя святую веру или святую утрату веры в аду Катастрофы. А если брешь пробить не удастся, то единственное честное решение – остаться по эту сторону стены…"
И далее: "Мы не пытаемся оправдать Всевышнего и то, как Он поступил с Израилем. Мы хотим понять, можем ли мы осмысленно верить, несмотря на ужасное молчание Бога во время Катастрофы…"
Моше Флинкеру из Бельгии было тринадцать лет, когда началась Вторая мировая война. Он записывал в дневнике: "Наши бедствия уже намного превышают наши прегрешения. Какие намерения могут быть у Всевышнего, когда Он не предотвращает такие страшные беды?.." – "Две тысячи лет мы рожали детей, обреченных на страдания. Господь, Бог наш, неужели еще недостаточно?.. Неужели Ты забудешь нас, Бог Израиля? Сжалься, сжалься, Боже, над Своим народом, не медли, не жди, ведь еще немного – и будет поздно…"