Очи синие, деньги медные
Шрифт:
Брякнув про "болеро", Наташа тут же и растерялась. - О, о!.. какая школа!
– завопила обрадованно шумная гостья.
– Да, да, там так страстно кончается.
– И кивнула Тёпе.
– Надо взять на вооружение!
– И мне тоже кивнула со знанием дела.
– Хороший, хороший выбор.
Я промолчал. Нет, не со мной Наташа спала под эту музыку, "болеро" Равеля я ей не играл. Ишь, какие новости про Мамина высвечиваются... Не зря он в нашем разговоре про Моцарта и Глинку ввернул. Значит, у него дома и вправду классическая музыка имеется. Наверное, лазерный проигрыватель стоит.
Дина (так звали знакомую Тёпы) от хохота свалилась на колени барабанщика. Наташа вопросительно зыркнула на меня синенькими глазками - поняла, что
Так мы прожили у Тёпы дней десять, дышали гнусным дымом и запахом небрежно погашенных сигарет ( и Тёпа, и Дина курят), спали на нечистых простынях... И что-то новое возникло в наших с Натальей отношениях.
То ли я обиделся на нее за то, что слишком легко она вошла в легкомысленный мир богемы, позволяет Тёпе целовать себя в губы, в пятку ( он шалун), и она мою обиду почувствовала... А то ли дело в том, что Наташа опять вспомнила о Мамине, вспомнила, может быть, еще с какой-то неведомой мне хорошей стороны... Так или иначе, она загрустила.
Надо было что-то делать, на что-нибудь отвлечь друг друга. Я принялся было снова рассказывать о скрипке... как ее делают, какие сорта дерева берут, как сушат, но Наташа плохо слушала. - Своди на концерт, - попросила она. И я обрадовался. В конце концов, сколько можно пить, хохотать... Да и от Дины подальше.
Мы побывали в органном зале, бывшей церкви. Потрясающе играл Баха и Франка молодой музыкант с кудрями из Питера.
Филармонический концерт мне понравился меньше, но Наташу потряс огромный оркестр. Тем более, что мы сидели близко. - Ой, сколько их... А это какой инструмент? А тот, вроде толстой колбасы? А большие скрипки - виолончели?..
Но музыка, если слушать ее днем и вечером суток трое подряд, утомляет, особенно человека, который не очень любит и знает музыку. Но все же как бы снова между нами с Наташей установились тайные светлые связи.
В буфете консерватории, угощая шаманским, я нашептывал ей о великих музыкантах прошлого. Она впервые услышала знаменитую историю про то, как враги подрезали струны Паганини, и он потеряв первую, вторую, третью... продолжал играть на последней, одной, не теряя темпа. Пальцы в кровь.
– Ты такой же!..
– польстила мне Наташа.
– Такой же уверенный...
Твоими бы устами...
Вернувшись из красивого мира, где люди нарядно одеты, разговаривают тихо, и то лишь в перерывах, Наташа будто в первый раз увидела квартиру, где мы живем. И взялась сразу же, среди ночи, наводить порядок. Перемыла всю желтую, в окурках, посуду, протерла полки, подоконники. Подмела и вымыла, наконец, пол, и стал виден ромбический рисунок зеленого линолеума...
Но Тёпу не переделать, гостям от дома не отказать. Через день-два здесь снова царил хаос, на пол сыпались новые окурки, по углам стояли и катались, звеня, пустые бутылки. Дина Наташе не помогала. И у Наташи опустились руки.
А тут явились и вовсе страшные новые женщины, которые матом ругались, но их все так же восторженно обнимал лысый барабанщик.
В ванной текло. В дверь с выломанным не раз замком сквозило.
Постирав свое бельецо, Наташа уходила в отведенную нам малую комнатку и ложилась на диван. Личико у нее становилось обиженным, пухлым, как у ребенка. Наверное, снова вспоминает о райской жизни у Мамина...
Как-то ночью я проснулся - плачет. Шмыгает, трясется... Единственное, чем я могу унять ее слезы, - поцелуями и всем тем, что еще есть у Андрея Сабанова... Юная моя спутница тут же становится другой, расцветают глаза, ей все интересно. А мужик я еще не мертвый, черт побери. Хотя иной раз, отвернувшись к стене, начинаю прикидывать: мне - 36, а ей - 16. Когда ей будет 36 - самый требовательный срок у женщины, мне будет 72... Стану совершенный старик.
Опять скитаться одному во вселенной? Люби меня, красавица. Тело твое - под шелковистой кожей словно ремни натянуты... Не бросай. Я все сделаю для тебя. Прости, что покуда масть не идет, как говорят картежники...
20.
И
Там одинаковые лица... все одинаковы тела... Мне говорят: зачем молиться? Ты воскреси - и все дела.
Которая, скажи - очнется, поднимется - и за тобой... Да как узнать? Наталья, солнце, хоть глаз свой синенький открой.
Но неподвижны в бледном свете... У смерти чтоб свою отнять, тела мне ледяные эти немедля надо все обнять.
Мне помнится у ней наивный духов цветочный аромат... А космы - с золотым отливом... И пальчик на ноге поджат...
Но все доподлинно приметы на них повторены на всех! И даже медные браслеты... Стою и слышу чей-то смех!
Иль это песий лай в дубраве? Зажги сильней свой луч, луна! О, да, свой бал веселый правит, в кустах смеется сатана.
То, что я вижу, это - чёрта меня настигнувшая месть, за то, что улыбался гордо, не отдавал всего, что есть.
За то, что сохранить желаю родных и - хоть какой талант... Но обещал - и пожинаю. Стою среди небесных ламп.
О, где же бабочка из сказки - она кружила бы сейчас над головой моей Наташки, коснулась - мимо унеслась.
Любимая! Ну хоть рукою пошевели... или вздохни... Но белою толпой немою лежат передо мной они.
Я опускаюсь на колени. И слышу страшный, страшный стон... И гаснет лунное свеченье... Но не кончается мой сон...
И я кричу: убейте скрипку... берите музыку мою... Верните лишь ее улыбку... я все навеки отдаю.
Готов стоять в снегу годами, дышать цементом и огнем. Верните с синими глазами любимую - она мой дом,
моя вселенная, забава, загадка света, бытия, и воскрешение, и слава... и если надо - смерть моя.
21. Гляжу на нее, спящую, вспоминаю ее рассказы о больной матери, о жизни в ледяном бараке под облаками цементного завода и думаю: откуда в грязи и бедности такая красота могла засветиться? Наташенька, я что-нибудь придумаю, клянусь. Мы уедем скоро. Я жду счастливого момента. Но что делать, если нет и нет подходящего случая, а жизнь торопит, пугает, томит? Так получилось, Наташа помылась в ванной и забыла на раковине свои золотые украшения. А после нее принимала душ Дина ( опять появилась у нас, жарила принесенную камбалу), так вот она и узрела цепочки, кольца и браслет, вышла, держа их на ладонях: - Какая прелесть!.. Твои?..
– и присмотревшись, вдруг воскликнула.
– Так это тебе который Мамин подарил? Не наш ли сибирский разбойник? - А кто это?
– быстро спросил я, ненатурально засмеявшись. Я увидел, как испугалась Наташа.
– Писатель Мамин-Сибиряк? - Так вы не знаете?
– завизжала Дина, впиваясь глазами в витиеватую надпись на золотой пластинке.
– "Любимой. Твой Мамин." А есть такой...
– И с видимой неохотой отдавая украшения девчонке, буркнула.
– Я бы на твоем месте показывала всем, кто пристает... Сразу отвянут. Даже если ты знакома с другим каким-то Маминым. - Это идея, - кивнул я.
– Что, страшный человек? - Вор в законе... депутат Госдумы... о нем в "Известиях" писали.
– Она пристально посмотрела на меня.
– У него жену увел какой-то скрипач. - А, слышал по телевизору. Но ее вроде бы в циганский табор увели?
– Я показал указательным пальцем на себя.
– А я, кажись, скорее на японца похож, чем на цыгана. - Это верно, - охотно рассмеялась Дина. Опасный разговор иссяк, но я подумал: судьба показывает длинные зубы. Надо и отсюда сматываться. Дина может раззвонить про красивый подарок с гравировкой и про шутливые свои подозрения, и кто знает, не задумается ли кто-нибудь всерьез: не те ли беглецы? Немедленно отправив Наташу с Диной в магазин за шампанским в связи с выдуманным своим днем ангела (Дина с радостью пошла), я остался наедине с Тёпой и сказал ему прямо: - Старик, нам надо с Наташей за границу... помоги. Через твою филармонию можно достать загранпаспорта? Я заплачу, сколько скажешь...