Очищение
Шрифт:
Деревня представляла собой, в сущности, одну улицу из пары сотен домов, протянувшуюся километров на пять. На склонах сопок лепились небольшие, но ухоженные огородики, асфальтированная (хотя и побитая) дорога отделяла эту улицу от неширокой быстрой речушки, явно впадавшей в Амур. Тут и там у воды лепились лодочные сараи. Надо многими домами вращались разнокалиберные ветряки, поставленные с умом, — их постоянно крутил как бы катившийся по склону ветер. Дома выглядели разнокалиберными, но не запущенными, люди, попадавшиеся навстречу, почти все были вооружены и смотрели с интересом и в то же время с отчетливым собственным достоинством, бурчали — вежливо, хоть и не очень разборчиво — слова приветствия. На склонах сопок Романов тут и там заметил какие-то пещеры — явно обустроенные, с подпертыми
— Заходи, гостем будешь.
Над воротами кралась, припав к верхней их планке, резная рысь. А во дворе Романова первым делом обворчали — лаять было явно ниже их достоинства — два гигантских черных кобеля. Но даже не тронулись с места из-под навеса — Лодырь только дернул рукой в их сторону.
Романов ожидал, что в доме будет обязательно хозяйка и куча детей. Но оказалось, что староста Поманухи (так называлась деревня, это «сказал» переставший наконец темнить Женька) живет вообще один. Да и дом был не то чтобы неухоженный, но какой-то… пустой. Не в смысле, что там не было мебели — был даже ЖК-телевизор (вряд ли, правда, рабочий). Но жилым казалось только одно место — у печки, к которой была приделана широкая резная лавка и где стоял большой стол. К удивлению Романова, над столом вся стена между небольшими окнами была занята большущей многоярусной полкой с разнокалиберными потрепанными книгами. Одна из книг — заложенная длинным пером — оказалась на самом краю стола. Это были «Диалоги» Платона.
Впрочем, Лодырь тут же отодвинул книгу подальше, чтобы поставить на стол глиняный жбан с белым квасом, который и разлил в две сувенирные кружки в честь Олимпиады-2014. Кивнул Романову:
— Садись, куда глянется. Квас пей, хороший квас… К вечеру поесть принесут. Не помрешь с голоду?
Романов покачал головой. Уточнил, пригубив острый холодный квас:
— А что у вас там за украшения на подъездной дороге?
Лодырь хмыкнул:
— А, это… Я уж и не замечаю… Так это… это еще с позапрошлой весны. Тогда тут еще просто деревня была, рядом — да там, на сопках — лагерь беженцев, а я мимо проходил… правду искал… да… Гляжу — матерь моя волосатая женщина… В лагере шум, гам… Приехали на трех грузовиках какие-то… гм, гм… гм… существа… — Лодырь уткнулся взглядом в точку на стене и как будто заснул (Романову он вдруг отчетливо напомнил в этот момент Древня из книг Толкиена). Потом встряхнулся, продолжил: — Да… Приехали и прямиком в лагерь. Мол, граждане Российской Федерации, принимая во внимание ваши тяжелые бытовые условия, миссия ООН пре-неб-рег-ла, значит, опасностями войны, решила вам помочь и взять на себя заботы по воспитанию ваших детей… Они у вас, русских, все равно грязные, и сами вы малообразованные и непродвинутые. Ну, как обычно у нас — вой, визг, а что делать — никто не знает… вместе с беженскими деревенские детишки попали, они вместе играли там… — Лодырь вздохнул. — Я сперва подошел, говорю мирно: вы детишек отпустите и езжайте, откуда приехали, в эту вашу ООН. Езжайте. Добром говорю. Тут одна п…да с ушами, функционерка, значит, говорит мне — мол, сам отсюда иди, валенок нечесаный, мы святое дело делаем… и глазами горит на меня, огонь демократский так из глаз-то и брызжет! Я аж испугался, да со страху как еб…у ей в лоб из «кольта»… я ж пугливый вообще, у меня нервенная система вся как есть начисто борьбой за правду расшатана… А у нее чего-то мозги на кабину вылетели. Некрасиво так шлепнулись, я прям поморщился. Тут туда ж опять ты шум поднялся, народ забухтел и как-то незаметно, значит, приезжих потоптал, а они взяли и померли, вишь ты — штука… — Лодырь огорченно покачал головой. — Я сперва ненадолго тут остался — думал, кто останки грешные забрать приедет, я б поговорил, что детей у родителей отымать нехорошо… разъяснил бы темным… да вот, — он развел руками, — не приехал никто. Ну я подумал-подумал и дальше тут остался — старостой. Народ дюже просил… Так и живем.
— А свежие? Там разные есть, — усмехнулся Романов.
— А это еще всякие-разные неместные, —
— Людей возите? — переспросил Романов не без задней мысли, не сводя со старосты глаз.
— Только их, — странноватым тоном подтвердил Лодырь. — Не сказать, что их много осталось, людей-то, все больше разные-всякие шастают… но мы и тем хорошо дорогу указываем. Опять же — и рыбу прикармливать нужно, не вечно Батюшке мертвым течь, а всех не повесишь — неэстетично оно выходит… Вот и вас перевезем. Может, кому с вами и дальше пойти? Тут душ двадцать охотников на такое свободно найдутся…
— Спасибо, — покачал головой Романов, — но если уж разговор такой, то вам люди и тут понадобятся… Кстати, с чего к нам такое доверие?
— Мальчишка ваш мне показался. И всем нашим, — ответил Лодырь. — Квасу еще будешь? — Романов покачал головой, прикрыл кружку ладонью. — Ну и дурак… — Он подлил себе. — Что душа у него светлая — это у ребятишек не редкость. Даже сейчас не редкость. Но они у них светлые, да испуганные. И потерянные. И всех одной деревней не подберешь, хоть и стараемся… А у него — светлая и сильная. И вера в душе — как кремень, заденешь — искры сыплются, боишься — не то сожгут, не то темноту твою высветят… Не может такой мальчик сволочи гнилой служить. А теперь я и на вас и на тебя посмотрел — и вижу, что не ошиблись мы.
— То есть, — Романов решил не ходить вокруг да около, — мы во Владивостоке можем рассчитывать на вас… как на своих союзников и даже как на свою… свою часть?
— Ну оно примерно так, — крякнул Лодырь, и Романов отметил — неожиданно проглянуло, — что он вовсе не такой пожилой, как может показаться… и как он ХОЧЕТ казаться. Наверное, даже не пожилой. Как бы одних лет с самим Романовым, только бородища старит, сплошная седина да нарочитая манера поведения и речи. — А еще лучше знаешь что? Останься-ка ты со своими тут дня на два. Отдохнете. А там Светлов приедет. Леха. Пора уже ему. С ним поговоришь. Он умный, не то что я…
— Кто такой? — насторожился Романов, мысленно перебрав ориентировки на лидеров крупных банд, — такого вроде не было…
— Леха-то Светлов? Так человек, — туманно объяснил Лодырь… хотя, если вспомнить его воззрения по поводу людей, может, как раз наоборот, исчерпывающе объяснил? — Приедет — увидите. Дальнобой евонное прозвище. Увидите, короче. Ну что? Размещайтесь хоть тут по домам, хоть в школе — лето, не работает она, хоть в лагере своем оставайтесь… Дождитесь, право слово!
Романов вдруг засмеялся. Брови Лодыря шевельнулись, он с искренним удивлением спросил:
— Это ты чего?
— Да так. — Романов щелкнул пальцами на левой и правой руке поочередно, от избытка чувств, почти детского, но подумал, оправдываясь, хотя и не было такой приметы: «На удачу!» — Просто, оказывается… оказывается, не так уж и мало хороших людей. Даже странно… где они были раньше-то?
— С хорошими людьми главное что? — Лодырь наставительно поднял палец. — Им не мешать главное. Вот это власти почти всегда невдомек… Налить квасу-то еще?
Романов заспался.
Если честно, он давно не помнил, чтобы спал так хорошо, — ни во Владике, ни в походе… нигде. Кажется, так хорошо не спал он даже до войны. Сон был глубоким и в то же время полным какого-то цвета — густого, переливчатого, живого, не похожего на холодную хрупкую ломкость того памятного северного сияния. Еще ему приснились родители, которых он не помнил. И это был тоже вовсе не тяжелый сон. Он и во сне не видел ни лиц, ни даже очертаний, но совершенно точно знал, что это были отец и мать и что они гордятся им. И, проснувшись, какое-то время не мог понять, где он, пока не сообразил, что это все тот же дом старосты, а спит он на лавке у холодной печки.