Очнись. Все боги - эгоисты
Шрифт:
Но вместо того, чтобы с кем-нибудь поделиться своей потерей и скорбью, Лука улыбается прохожим, как ни в чём не бывало. Так широко и, казалось бы, по-настоящему, но где-то совсем близко, почти на поверхности, скрыта эта ниточка лжи. Потяни, и обнажится его душа. Потяни и увидь, как чернь вымазала нутро.
Кастеллан кусает кулак,
– Лука, скажи, что произошло. Расскажи, прошу тебя, мы ведь не чужие люди.
Его глаза вновь наполняются слезами, горечь в горле снова хватает когтями за сердце и сжимает так сильно, что кажется кровящий орган вот-вот лопнет, подарив парню долгожданную свободу. Он закрывает уши руками, бьёт себе же по голове, стараясь прогнать этот крик, который атакует со всех сторон. Она снова на его кровати, снова вся в крови, с дырой в животе и стеклянным взглядом, будто корка льда закрыла навсегда храм её внутреннего мира.
– Прости меня, - он шепчет, вырывая клочки светлых волос, - прости меня, - хватается за грудь, где под рёбрами бешено стучит сердце, - прости меня, - заходится в кашле, глотая ком в горле, дабы не зарыдать, - прости меня, - его голос слабеет, но слова повторяются, - прости меня, - горячая солёная жидкость заставляет кожу зудиться, - прости меня, - он не может выйти на улицу и вывернуть наизнанку самого себя, - прости меня, - не может рассказать даже самому близкому человеку, как холодно там, внутри, - прости меня, - накрывает ладонью рот, тонет в собственных всхлипах.
Он сын Гермеса, он парень, в конце концов, а парням не пристало оплакивать любимых. Парни держат всё в себе и с каменным лицом, изредка натянутым улыбкой, держатся на публике, будто не разорваны на куски. Он обязан быть скалой, но Лука не скала, даже не жалкий холмик, возвышающийся над равниной на несколько ничего
Голос девочки дрожит, и он клянётся, что может слышать, как она «стекает» по двери, прижавшись к холодной поверхности лбом. Кастеллан упирается в согнутые колени, сжимает челюсть, чтобы не завопить во всё горло о том, как ему не хватает девушки под боком, той самой, тёплой, с кофейной гущей длинных завитых волос и горящим взглядом ярчайших на свете изумрудов, которых и в шахте не найти. А ещё с её невероятно бледной алебастровой кожей, такой хрупкой, как фарфор. Прикоснись, и трещины – оставленные им метки – разойдутся, разбив напрочь сосуд. Но он каждый раз собирал её по кусочкам, восстанавливал полную картину, заставлял её широко и искренне улыбаться, позволял прекрасному смеху наполнить его до краёв, чтобы потом чувствовать, как в груди крохотное сердечко бьётся птицей в клетке, желая выскочить к Элизабет в руки.
А что сейчас? Сейчас всё, на что он способен, это жалкие слёзы, всхлипы и крик, истошный, раздирающий глотку, а ещё персональная боль вшитая в каждый сантиметр кожи. И память, не стираемая ластиком, не замазываемая корректором, память, которая всегда будет преследовать его, зажигать огонь в груди. И в голове парня в какой-то момент прекращает биться бесполезная ненависть, она перерождается в невероятных размеров гнев, который он желает обрушить на виновных. Боги не имеют права решать судьбы своих детей, не имеют права отбирать их жизнь только за то, что сами ошиблись. Боги не достойны, ведь считают, что могут исправить ошибку одним ударом, одним стечением обстоятельств, вот только исправив ошибку, они порождают другую. И Лука Кастеллан клянётся самому себе, что покажет им, какую ошибку они сделали, оставив его в живых.