Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

— Ага-а... — Дуилио приосанился. — Следовательно, вы полагаете, что человека должны украшать многие по­ложительные качества?

— Да, украшать.

— Вы хотите сказать — украшать-оснащать ?

— Ага.

— Прекрасно. Хороший человек всегда пленял нас, будет восхищать и в грядущем.

— А мне еще не встречался по-настоящему хороший человек, — шепнула Кончетина Сильвии.

— Не встречался?! А Дуилио...

— Он-то да, он-то да... Но он пожилой, а я о молодых.

— А-а, ты о молодых... Но, видишь ли, когда молодые постареют, и они, наверное, станут хоро­шими.

—

Да, да, конечно.

Пламенела лесная осень..

Ночной страж врун Леопольдино на цыпочках проби­рался по улицам, тревожно замирая от любого шороха и пряча под ветхим балахоном свой ржавый фонарь. Надо было добраться до фонтана в центре города, спер­ва оттуда полагалось возвестить: «Три часа ночи, в горо­де все споко-о-ой-но!» Эх, он-то прекрасно знал — далеко не все спокойно, а что было делать, ему же именно за это и платили в год драхму — золотую монетку, ко­торую он в течение года обращал в насущный хлеб и лук.

Перед всеми осознавал он себя виноватым — краса-горожане не бедствовали, но горе да беда в любой дом заглядывали: кто-то болел, у кого-то в знак скорби чер­нела на балконе траурная завеса, а Леопольдино, сгорая со стыда, горестно возвестив: «Час ночи, в городе все споко-ой-но-о-о...» — торопился скрыться в своей лачуге... Но один дом тянул его к себе неудержимо, любил он сто­ять там под окном. Притаив фонарь под балахоном, при­таившись сам, он терпеливо ждал; из окна выбивался зыбкий свет, не спал человек, улыбавшийся, если случа­лось, как-то затаенно, приглушенно. В ночное безмолвие проникали легкие шорохи, словно кто-то крался на цы­почках по сухому песку, — человек бережно чистил бар­хоткой свой инструмент, у которого душой была птица. Потом он играл, едва касаясь струн, боясь потревожить спящих горожан; и куда исчезали могучие вольные птицы! По ночам оставалась там слабая пташка, но ка­кой бы кроткой и тихой она ни была, Леопольдино все равно с замиранием сердца слушал, как трепыхалась ма­лая птаха, не смея летать, перепрыгивать с ветки на вет­ку, а главное — взмыть в небеса...

Человек, тосковавший по птицам, играл приглушен­но, подавляя желание выпустить птицу на волю, и звуки едва шелестели, слепо шаря по комнате, но желание бы­ло столь сильно, что содрогало, искажало лицо ему му­кой, и он с нетерпением ждал наступления зари, когда мог обратить воробья в журавля и стрелой устремить в облака, а пока была ночь, и прильнувший к стене Лео­польдино догадывался — человек не решается вольно играть, даже дивному, несравненному музыканту не до­зволялось нарушать сонную тишину, зато ему самому, ночному стражу, полагалось возмущать покой горожан своим ржаво-скрипучим: «...в городе все спокой-но-о». От приглушенных звуков инструмента Леопольдино страдал куда больше, чем от траурной завесы на балко­не, и все же привычно пробирался к площади; закрыв глаза, набирал в грудь воздух, и слепцами, объятыми пламенем, бились слова, налетая на стены: «В городе четыре часа и...»

... И АЛЕКСАНДРО

— Это все хорошо, а до вечера чем заняться? Выпить нельзя, — сказал долговязый.

— Почему нельзя?

— Налижемся, а нас спектакль ждет,

потеха!

— Извините, что за спектакль? — спросил Доменико у долговязого, дожидаясь Тулио.

— Не слыхал?! Весь город готовится, Александро выступает.

— О чем выступление?

— Объявил... как же это... да: «За лучшие взаимоот­ношения между людьми».

— Ого! — осклабился его дружок. — Напиваться точно нельзя.

Юный Джанджакомо орал во всю глотку:

— Только два гроша! Выступает сеньор Александро! Волнующая тема — «За лучшие взаимоотношения между людьми». Вопросы можно задавать всем — отвечает один Александро!

У высокого входа стоял Артуро и взымал с желаю­щих послушать Александро по два гроша. «Ты проходи бесплатно», — сказал он Доменико, но у того не нашлось мелочи уплатить за Тулио, а с Тулио Артуро беззастен­чиво потребовал четыре гроша.

Просторное помещение битком было набито, и Арту­ро ухмылялся, довольный.

— Сядем у выхода, раз уж тебе так приспичило прий­ти. Сам бы я ни...

— Почему, Тулио?

— Его лекции дракой кончаются иногда... Если что, сразу смотаемся.

Какой-то парень вскочил и захлопал в ладоши, тре­буя внимания.

— Давайте не доводить его, и без нас дойдет!

— Правильно, верно! — одобрил зал.

— И дурацких вопросов не задавайте, а то смекнет, что... С умом спрашивайте, чтобы сбить его...

— Собьется он, как же...

Занавес внезапно раздвинулся, и на сцену уверенно, решительно вышел сам Александро.

В зале захлопали, загалдели, засвистели. Александро ступил к рампе, выставил руку ладонью к публике, и все коварно притихли. Александро явно затруднялся начать, но, обведя глазами зал, узнал всех и зычно сказал:

— Здравствуйте, люди!

— О, привет, Александро, привет! — радушно отклик­нулся зал. — Как дела? Хороши? Как поживаешь? Как себя чувствуешь, дядя Александро?.. Чем порадуешь, о чем говорить будешь?

— Об улучшении взаимоотношений между людьми.

— Давай, давай! Валяй! Промой нам мозги, как ты умеешь...

— Прошу тишины и внимания. — Александро снова выставил ладонь, задумчиво прошелся по сцене.

В первом ряду кто-то сорвался с места и, пялясь на ладонь Александро, погадал:

— Ослепнешь через месяц, Александро.

— Еще бы не ослепнуть, на вас глядя, — развел рука­ми Александро. — Ладно, будет, вы зло пошутили — я от­ветил беззлобно. Признаться, я долго размышлял, какую прочесть лекцию — отвлеченную или конкретную, гово­рить с вами высокопарно или просто, доступно... И ре­шил: самое разумное — поговорить с вами по-простому, по-свойски, как бы там ни было, мы отлично знаем друг друга!

— Давай валяй! — подбодрил его пьяный из зала.

— Мы, люди, вроде бы в хороших отношениях между собой, но без особого труда можем относиться друг к другу значительно лучше.

— Верно! — завопил пьяный и подмигнул невольно повернувшейся к нему испуганной женщине.

— Отношения между людьми все улучшаются, — убе­жденно сказал Александро. — Говорят, наши далекие предки поедали друг друга — ели в прямом смысле сло­ва, — а ныне людоедство искоренено. И это хорошо.

— Ура-а! — заорал Кумео.