Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
Шрифт:
— Хорошо, значит, Доменико, хорошо, говоришь? — полковник уставился на карлика.
— Да, ничего.
— Раз ничего, мой Доменико, то видишь полку, мой малыш...
Больно сжалось сердце.
— Запрыгни-ка на нее, — полковник все смотрел на Умберто, — Анисето, пусть примостится на полке, — и просиял: — Кукляшка моя...
— Збисись на поку, — завязан был рот у Анисето.
— Не заберусь.
Полковник, скользнув взглядом по Мичинио, снова уставился на Анисето:
— В таком случае ты ему скажи, моя шуйца...
На полке помещался Доменико.
И уже в Мичинио метнул взгляд
— Мешочек положи рядом с собой, вот так.
Полковник встал, воззрился на потолок:
— Пообтешем его немножко, просветим... Ну-ука, Доменико, скажи — кто вот этот человек?
— Не знаю.
— Не знает. — Взгляд грандхалле переместился вниз — полу высказывал свое недовольство. — А следовало бы сообразить — кому бы позволил! — массажист мой.
Он прохаживался по комнате.
— У меня часы приема, надо предстать в хорошем виде, а непременное условие для этого — массаж. Уразумел?
— Да.
— Он прекрасно услужил мне, Доменико, видишь — разрумянился я. Но, с другой стороны, чьей кожи посмел касаться! Могу ли спустить подобное? — бесстрастно повысил голос полковник и двинул массажиста кулаком.
Тот отлетел, растянулся на полу, и все, кроме Доменико и Мичинио, завосхищались: «Что за удар, грандхалле! Золотая у вас рука, грандхалле!..» В глазах Мичинио запылали уголья, с невыразимым отвращением взирал он на валявшегося... А тот радостно восклицал:
— Ах, как изящно вы меня стукнули, бесподобно, клянусь вашей шуйцей!
— Довольно, пошел вон, — бросил полковник, а полетевший на пол массажист сам протянул Анисето три звонкие драхмы и, низко кланяясь полковнику в спину, безмерно довольный, выбрался из комнаты.
— Это часть его дохода, моя потешка, и надо тебе знать, что часть дохода... — и неожиданно оборвал себя — надоело, видно: — Хватит, начнем! Шестью три — семь!
На пороге возник слуга, угодливо улыбнулся полковнику, а тот спросил Анисето:
— Кто первый, мой сержант?
— Капрал Элиодоро, грандхалле.
— Впустить.
Не обычным путем, а со стороны непроходимой каатинги вошел в Город ярмарок Мендес Масиэл. Два пастуха из сертан издали приметили странного путника в длинном одеянии. Оба вакейро, Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, сдвинув двууголки на глаза, чтобы не видеть приехавших на ярмарку постылых каморцев, стояли, скрестив руки, возле стада, привалившись к стене и упираясь в нее подогнутой ногой. Внезапно оба разом вскинули головы — заметили подходившего к зарослям каатинги чужака. Насмешливо прищурились, дожидаясь, когда он повернет назад, — никому не пройти было через колючий кустарник. Изведенная зноем жестокая каатинга, совсем как голодный, жаждущий людоед, набрасывалась на каждого, кто подходил к ней, вонзала в оплошавшего тысячу когтей, разрывала на нем одежду, а выпускала только ценой вырванных кусков мяса; сама ж, освеженная кровью, удовлетворенно встряхивалась, но прежде чем впитать кровь и мясо, метала раз-другой скрюченную клешню в стонавшую рядом жертву и, если доставала, выдирала из него еще кусок плоти, а ошалевший человек кидался на безопасную проторенную тропу. Случалось, что, остервенев от боли, человек в умопомрачении топтал каатингу, и тогда она запускала когти-клешни ему в
Что на свете могло привести вакейро в замешательство, но Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса от изумления опустили скрещенные руки и подогнутые ноги, не сумев ни окликнуть, ни остеречь неразумного путника — очень уж сурово и твердо он шел, а когда вступил в смертоносные заросли, оцепенели, пораженные, — такого не доводилось видеть ни одному вакейро: ветки каатинги откинулись в стороны, распластались, и, хотя длинное одеяние скрывало ноги путника, Мендеса Масиэла, они все же видели, как уверенно и гордо ступал он. Потрясенные Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса только и сумели, что сняли двууголки и, боясь дохнуть, мяли их в руках...
— Немного нескромная у меня просьба, большая, грандхалле, — начал капрал Элиодоро.
— Не смущайся, мой капрал, — сказал мишурный полковник карлику. — Ни с чем дурным ко мне не пришел бы.
— Просьба невелика, очень неловко, жену хотел бы представить вам, грандхалле, почтительно смотрел Элиодоро. — Дитя шевельнулось у ней в утробе, а в народе считают, знаете, мудр народ, говорят — кого женщина увидит после того первым, с тем и будет схож ребенок, а лучше вас, грандхалле, прекраснее вас...
— Очень хочешь, чтоб на меня походил?
— Сильно очень, да, грандхалле, да...
Полковник, польщенный, прошелся по комнате и заметил:
— Если уж так сильно хотел, умная ты голова, пригласил бы к ней с самого начала, хи-хи...
— Хи-хи-хи, ха-ха-ха, — подхватил восхищенный шуткой Элиодоро.
— Видишь, Доменико, — полковник улыбнулся капралу, — видишь, какой славный у тебя хозяин?! Где она...
— В приемной ждет, с завязанными глазами.
— Разрешим ей войти? Но сперва послушай меня... — Полковник подошел к зеркалу, поправил волосы, настроенный шутить. — Вообще-то при рождении все равно на Анисето будет похож.
— Лицом, грандхалле? — испуганно вырвалось у Элиодоро.
— Всем своим видом, хале, — снова соизволил пошутить полковник, — но только с неповязанным ртом, надо думать, и будет орать, вопить, — и глубокомысленно добавил: — Что на свете лучше ребенка, хале, долгоблагоденствия великому маршалу.
— Долгоденствия солнцу трехъярусной Каморы.
— А если пойдешь купить игрушку ему, взгляни прежде на этого вот, — опять сострил полковник, указывая пальцем на Доменико.
На полке держали скитальца.
— С ним как быть, грандхалле? — капрал Элиодоро кивнул на Анисето. — Сами понимаете, женщина есть женщина, и если она скользнет вдруг взглядом в его сторону, пропал я...
— А ты бы что посоветовал?
— Не поставить ли его спиной к нам.
— Нет, мой капрал, так больше мужественности...
— Тогда, может, боком...
— Нет, нет, боком еще хуже.
— А если боком, чуть выставив ближнюю к нам ногу, — как на картинах Грега Рикио, для прикрытия срамного места...
— И так не пойдет, а Грег Рикио поистине знает толк в ракурсе.