Одержизнь
Шрифт:
Отражение не отпускает, притягивает взгляд. Что-то есть в нём, что-то…
«Мир изменился. Мир породил что-то новое в обновлённых условиях, – со страхом понимает Ксавье. – Амелия и Жиль это уловили. Я не понимаю какая, но связь есть. Я пока только чувствую. Надо поговорить с Жилем».
Мальчишка приходит сменить Ксавье ровно через три часа – как и обещал. Священник выводит Жиля в коридор, бесшумно прикрывает за собой дверь.
– Сынок, надо поговорить. Спустимся в гостиную.
Жиль кивает и послушно спускается по лестнице
– Я так и не уснул, – признаётся он Ксавье. – Думал о веснушке. Учитель, чем она может быть больна?
– Если бы я только знал… Но я даже не врач.
Ксавье включает ночник в гостиной. Они с мальчишкой присаживаются на жёсткий диван с вытертой до потери цвета обивкой. Жиль пьёт воду, роняя капли на растянутую футболку. Допив, ставит стакан на край стола, по которому разбросаны мелки и рисунки Амелии. Тусклый свет преломляется на гранях стакана, оставляя на столешнице невнятную радугу.
– Скажи мне… – задумчиво начинает Ксавье Ланглу. – Ты хорошо помнишь, что происходило вчера и в тот день, когда Амелии стало плохо впервые?
– Вчера – очень хорошо. А в тот день был момент, который у меня из памяти выпал.
– Это который?
– Я не помню, что заставило меня бежать к вам из учебного крыла. Вроде сидел, готовился отвечать профессору, потом послышалось, что меня окликнули, бах – темнота, и я уже Амелию с пола поднимаю.
– А вчера такого не было?
Подросток хмурится, взгляд беспокойно мечется под опущенными ресницами. Ксавье внимательно наблюдает за ним, ждёт.
– Вчера было иное. Мы играли, и… чувство такое, словно что-то вот-вот случится. Как будто что-то, что ты вот-вот увидишь, скользнуло по краю зрения.
Священник берёт в руки один из рисунков девочки. Радужный блик от стакана смещается, тускнеет. Жиль заглядывает Ксавье через плечо, видит картинку: дом, фигурка человека с бородой, дерево с сиреневыми листьями и сидящая на дереве птица. На столе лежит ещё несколько листков, украшенных птицами поверх конспектов по социологии и истории.
– Учитель, – окликает Жиль. – Я не говорил Веро, но вы должны знать. Амелия неспроста птиц рисует.
– Веточка говорила, что малышка нашла мёртвую…
– Не мёртвую, – перебивает его воспитанник. – Мёртвой она стала после того, как ранила Амелию клювом в ладонь. Веснушка её в руки брала.
Ксавье поражённо молчит, глядя на рисунок. Переводит взгляд на виновато притихшего Жиля.
– Почему ты говоришь мне об этом только сейчас? – жёстко спрашивает он у подростка.
Мальчишка резко вскакивает с дивана и направляется в сторону лестницы на второй этаж.
– Жиль!
Окрик Ксавье заставляет его обернуться.
– Потому что только сейчас ты с нами, – с упрёком отвечает Жиль и уходит, оставляя священника в одиночестве.
На рассвете Вероника Бойер просыпается с чувством,
Стучат по ступенькам босые пятки, распахивается входная дверь. Подол ночной рубашки цепляется за металлическую завитушку решётки, ткань с треском рвётся. Вероника беспомощно охает. И этот звук заставляет Ксавье Ланглу, закрывающего за собой ворота, поднять голову и оглянуться.
Воспоминание яркое, обжигающее, словно стыд: он стоит и смотрит, как Вероника в мужской рубашке и брюках быстро поднимается по склону от Орба к дороге через мост близ дома Каро. «Она попрощается с малышкой, а я пока отгоню лодку чуть выше по течению. И дождусь её…»
– Ксавье, подожди! – Голос тихий, молящий.
Она налетает на него маленьким вихрем, задев плечом створку ворот. Подпрыгнув, обнимает за шею. Такая тёплая, пахнущая сном и домом. Такую хочется обхватить, вжать в себя, спрятать и носить под сердцем. В самом центре себя.
– Всё хорошо, Веточка. Я вернусь вечером, после мессы, – шепчет Ксавье Ланглу в прикрытое спутанными пшеничными прядями ухо. – Мне надо кое-кого навестить. Это нужно для нас. Я потом расскажу. Отпускай, родная. Всё, всё…
Он поднимает её, подхватив одной рукой, доносит до дома, ставит босыми ногами на ступеньки, бережно берёт её лицо в ладони, целует прикрытые глаза. Маленький ритуал. Он всегда так делает, когда прощается. Вероника поправляет воротник его рубахи и улыбается:
– Я успела. Теперь всё точно будет хорошо, да?
– Да. Беги наверх, заберись под одеяло, обними подушку крепко-крепко. Я приснюсь. Только помни…
– Не оглядываться, – кивает Вероника и послушно возвращается в дом.
Грусти нет. Ритуалы всегда успокаивают юную мадам Бойер. Дом дышит уютным утренним сном – самым тонким, самым сладким. Жиль спит в кресле, Амелия в своей любимой манере раскинула руки, заняв половину большой кровати. Вероника ложится рядом с ней, вдыхает слабый запах церковных благовоний, оставленный рубашкой Ксавье.
«Я в середине тебя. А ты – середина меня», – думает она и улыбается.
За завтраком в дверь дома Бойер стучат, и Ганна, шелестя юбками и ворча, торопится открыть.
– Папа? – оторвавшись от каши с первой клубникой, вопрошает Амелия.
– Мы кого-то ждём в такую рань? – хмуро обращается к Веронике Жиль.
Ганна заглядывает в гостиную, и по её смуглому лицу сразу понятно, что на пороге гости, которых не ждали.
– Вероника… Мадам Бойер, – тут же поправляется нянька. – Там вас спрашивает врач из госпиталя, месье Шабо. С ним ваш доктор месье Ламонтань.