Одесские рассказы. Конармия

Бабель Исаак Эммануилович

В кухне гремят посудой. Бабушка идет туда. Мы собираемся ужинать. Скоро я слышу ее металлический и гневный голос. Она кричит на прислугу. Мне странно и больно. Ведь так недавно она дышала миром и печалью. Прислуга огрызается. «Пошла вон, наймичка, – гремит нестерпимо высокий голос с неудержимой яростью. – Я здесь хозяйка. Ты добро уничтожаешь. Вон». Я не могу вынести этого оглушающего железного крика. Через приоткрытую дверь я вижу бабушку. Ее лицо напряжено, губа мелко и беспощадно вздрагивает, глотка вздулась, точно вспухла.

Прислуга что-то возражает. «Уйди», – сказала бабушка. Сделалось тихо. Прислуга согнулась и неслышно, точно боясь оскорбить тишину, выползла из комнаты.

Мы ужинаем в молчании. Едим сытно, обильно и долго. Прозрачные бабушкины глаза неподвижны, и куда они смотрят – я не знаю. После ужина она… [2]

Больше я не вижу ничего, потому что сплю очень крепко, сплю молодо за семью печатями в бабушкиной жаркой комнате.

Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна

Гершкович вышел от надзирателя с тяжелым сердцем. Ему было объявлено, что если не выедет он из Орла с первым поездом, то будет отправлен по этапу. А выехать – значило потерять дело.

2

Фраза обрывается. Заключительный абзац написан на отдельном листке.

С портфелем в руке, худощавый и неторопливый, шел он по темной улице. На углу его окликнула высокая женская фигура:

– Котик, зайдешь?

Гершкович поднял голову, посмотрел на нее через блеснувшие очки, подумал и сдержанно ответил:

– Зайду.

Женщина взяла его под руку. Они пошли за угол.

– Куда же мы? В гостиницу?

– Мне надо на всю ночь, – ответил Гершкович, – к тебе.

– Это будет стоить трешницу, папаша.

– Два, – сказал Гершкович.

– Расчета нет, папаша…

……………………………………………………………………

Сторговались за два с полтиной. Пошли дальше.

Комната проститутки была небольшая, чистенькая, с порванными занавесками и розовым фонарем.

Когда пришли, женщина сняла пальто, расстегнула кофточку… и подмигнула.

– Э, – поморщился Гершкович, – какое глупство.

– Ты сердитый, папаша.

Она села к нему на колени.

– Нивроко, – сказал Гершкович, – пудов пять в вас будет?

– Четыре тридцать.

Она взасос поцеловала его в седеющую щеку.

..………………………………………………………………….

– Э, – снова поморщился Гершкович, – я устал, хочу уснуть.

Проститутка встала. Лицо у нее сделалось скверное.

– Ты еврей?

Он посмотрел на нее через очки и ответил:

– Нет.

– Папашка, – медленно промолвила проститутка, – это будет стоить десятку.

Он поднялся и пошел к двери.

– Пятерку, – сказала женщина.

Гершкович вернулся.

– Постели

мне, – устало сказал еврей, снял пиджак и осмотрелся, куда его повесить. – Как тебя зовут?

– Маргарита.

– Перемени простыню, Маргарита.

Кровать была широкая, с мягкой периной.

Гершкович стал медленно раздеваться, снял белые носки, расправил вспотевшие пальцы на ногах, запер дверь на ключ, положил его под подушку и лег. Маргарита, позевывая, неторопливо сняла платье, скосив глаза, выдавила прыщик на плече и стала заплетать на ночь жиденькую косичку.

– Как тебя зовут, папашка?

– Эли, Элья Исаакович.

– Торгуешь?

– Наша торговля… – неопределенно ответил Гершкович.

Маргарита задула ночник и легла…

– Нивроко, – сказал Гершкович. – Откормилась.

Скоро они заснули.

На следующее утро яркий свет солнца залил комнату. Гершкович проснулся, оделся, подошел к окну.

– У нас море, у вас поле, – сказал он. – Хорошо.

– Ты откуда? – спросила Маргарита.

– Из Одессы, – ответил Гершкович. – Первый город, хороший город. – И он хитро улыбнулся.

– Тебе, я вижу, везде хорошо, – сказала Маргарита.

– И правда, – ответил Гершкович. – Везде хорошо, где люди есть.

– Какой ты дурак, – промолвила Маргарита, приподнимаясь на кровати. – Люди злые.

– Нет, – сказал Гершкович, – люди добрые. Их научили думать, что они злые, они и поверили.

Маргарита подумала, потом улыбнулась.

– Ты занятный, – медленно проговорила она и внимательно оглядела его.

– Отвернись. Я оденусь.

Потом завтракали, пили чай с баранками. Гершкович научил Маргариту намазывать хлеб маслом и по-особенному накладывать поверх колбасу.

– Попробуйте, а мне, между прочим, надо отправляться.

Уходя, Гершкович сказал:

– Возьмите три рубля, Маргарита. Поверьте, негде копейку заработать.

Маргарита улыбнулась.

– Жи'ла ты, жи'ла. Давай три. Придешь вечером?

– Приду.

Вечером Гершкович принес ужин – селедку, бутылку пива, колбасы, яблок. Маргарита была в темном глухом платье. Закусывая, разговорились.

– Полсотней в месяц не обойдешься, – говорила Маргарита. – Занятия такая, что дешевкой оденешься – щей не похлебаешь. За комнату отдаю пятнадцать, возьми в расчет…

– У нас в Одессе, – подумавши, ответил Гершкович, с напряжением разрезывая селедку на равные части, – за десять рублей вы имеете на Молдаванке царскую комнату.

– Прими в расчет, народ у меня толчется, от пьяного не убережешься…

– Каждый человек имеет свои неприятности, – промолвил Гершкович и рассказал о своей семье, о пошатнувшихся делах, о сыне, которого забрали на военную службу.

Маргарита слушала, положив голову на стол, и лицо у нее было внимательное, тихое и задумчивое.