Одесский фокстрот
Шрифт:
Дедушка с Серёжей до полудня пили вместе с восставшей ото сна нимфеткой. И Серёжин дедушка рассказывал юной леди страшные истории из своей юридической практики.
Через два дня Серёжиного дедушку настиг обширный инфаркт. Поскольку это был третий дедушкин обширный инфаркт, его миокард уже не оправился. Дедушку похоронили со всеми почестями, на центральной аллее одного исторического кладбища города Одессы. История о трёх незадачливых мушкетёрах осталась сугубо между ними тремя, верным слову псом Лозинских и одной неизвестной девушкой, которая вообще ничего не поняла. Потому
На следующий день после прощания с Серёжиным дедушкой Боря похоронил в глубокой яме на Тринадцатой Фонтана весь свой арсенал холодного оружия. Закинув туда же, для надёжности, имеющийся у него в наличии пистолетик.
Менее бешеным Боря не стал. Медицинский институт бросил на третьем курсе. Затем они с Иркой эмигрировали в Израиль. А из Израиля – в США. Где и живут, довольные и счастливые. На Восточном побережье. В Нью-Джерси. Слыхали про афёры русской мафии с бензином? Без еврея Борьки там явно не обошлось. У Ирки своё крохотное издательство. Она издаёт тех американцев, которые не могут не писать по-русски и желают одарить всех своих русскоязычных американских сограждан томиком рифмованной чепухи. У Бори с Ирой уже внуки есть.
– Осторожно!
– Простите!
Официант так высокомерно извинился, что было похоже – он нас послал.
– Скажите, а скоро…
Я пнула своего друга ногой под столом.
– У нас банкет! Ждите!
Ушёл.
– Ростом… с колибри! А ведёт себя… как животное!
– Как думаешь, сколько в нём?
– Метр пятьдесят пять.
– Почему?
– У моего друга юности был такой рост. Метр пятьдесят пять. Никто этого не замечал.
– Как можно заметить человека ростом в полтора метра?!
– В полтора метра и пять сантиметров. Но, понимаешь, какая история – этого человека трудно было не заметить. Будучи ростом в полтора метра плюс пять сантиметров и весом килограммов в пятьдесят, он заполнял собой всё пространство. Высокомерия и лютости был бешеной. Но злым не был. Сдаётся мне, этот официант такой же. Давайте при следующем его подходе, ну, не знаю, изобразим на лицах эдакое…
– Похвалим чай!
– Спросим, где здесь туалет!
– Я знаю, где он был!
– Да, кстати, дорогая подруга! Мы именно из-за тебя шаримся по этим фонтанам! У нас в этом городе совсем другие памятные места! Мы сюда приехали не только для того, чтобы за тобой по нашему общему родному городу таскаться!
– Дамы вперёд!
– Но не третий же день кряду!
– Дамы всегда вперёд!
– Ладно-ладно. Справедливо.
– И не по твоей же Пересыпи бродить. Вот уж где ничего интересного.
– Отчего же? Вот, помню…
– Сегодня всё ещё мой день!
– Веди в туалет!
– Вам в дворовой или в…
– В дворовой не надо! Там такое… Лучше вам не знать! – подошедший официант внезапно становится
– Ньюйоркеры. Надо говорить: «ньюйоркеры».
– Или ньюйоркчане!
– Москвичане!
– Питербуржцы! Вот это вот особенно смешно – «буржцы»!
– Да хоть хацепетовцы, а только в дворовой туалет не надо! Вы там когда последний раз были, девушка?
– Я там была последний раз… Двадцать два года назад.
– Ой, с тех пор многое изменилось! Увы, не всё в лучшую сторону!
Ну прям заботливая тётушка, а не официант.
Идём в туалет. Прямо через зал, в котором банкет. Зачем-то мы все втроём идём в туалет, хихикая, как школьники. Оставляем сумки открытыми всем козам, котам и ветрам – и идём через банкетный зал. В банкетном зале заседают типичные одесские старые и классические одесские средних лет. Какие-то совсем американизированные двадцатилетние. И лапочущая ин инглиш кроха. Забавная компания. Разношёрстная. Говорит толстый коротышка. Густые волосы цвета соли с перцем. В руках у него гранёный стакан.
– Идите вы, первые. Там нет мужского и женского! Я, всё-таки, девочка!
В стекляшке на Двенадцатой, как и в стекляшке на Четырнадцатой, для того чтобы попасть во «внутренний» туалет, надо пройти через кухню. Та ещё санитария. Судя по прикиду большей части банкетной компании, и особенно по тряпью и повадкам толстого коротышки, он мог снять «Фанкони». Зачем же у них банкет тут, в пролетарской пивнухе на Двенадцатой? Не слишком-то и сильно изменившейся со стародавних времён.
Я подслушиваю, пристроившись в дверном проёме между кухней и туалетом.
– На Четырнадцатой Фонтана собирались студенты. На двенадцатой – пролетариат. Они напивались – и встречались на Тринадцатой. Всегда напивались. И иногда встречались, – говорит собравшимся коротышка цвета перца с солью. Видно, что именно он – хозяин этой разношёрстной компании. – Огромный кусок моей жизни навсегда остался здесь. На Тринадцатой Фонтана! – Мне кажется, или у него прям таки слеза скатывается по слегка сизой щеке? – Между Двенадцатой. И… – он сглатывает. – Четырнадцатой! – чеканит он и обводит правой рукой стены стекляшки.
Ладонь его правой руки пересекает длинный неуклюжий грубый шрам от поздно и неумело наложенных на глубокую рану швов.
Я тихонько выхожу на улицу. И долго смотрю в море с обрыва. Возвращаются мои старые друзья. Старые друзья – это такие друзья, в дружбу с которыми уже не надо играть. Старые друзья понимают, что никакой дружбы на самом деле не существует. Мы все одиноки. И дружим лишь со своими шрамами.
– Слушай, я когда возвращался… Кстати, ты куда подевалась?