Одесский фокстрот
Шрифт:
– Аркаша! Злой собакен яйца клац-клац!
Чувствительно толкнуть в пузо. Не такое, как у Берёзы, но почему-то у подавляющего большинства сорокалетних мужиков тут есть пузо. Что выгодно отличает от них куда-а-а более старшего, но стройного и подтянутого Петра Ивановича.
У Аркана заплетается тот самый язык, который он, бедолага, не знает, куда бы засунуть.
– Танька!.. Тань! Ка!
Выскальзывает тихая тень Оксаны.
– Аркаша, ну пишлы вжэ до дому!
Аркан не отличает законную супругу от пространства
– Тань! Ка! Почему ты про меня ничего не написала? Про всех – написала! А про меня – не! На! Пи! Са! Ла! Напиши…
– Аркаша, ну вжэ досыть, ну пишлы вжэ до дому…
– Мне!
Выпиваем с Ленкой.
– Ши! Мне! Сти!
– Ну, пишлы вжэ, Аркаша, диты вжэ спаты хочуть!
– Шла на! Хи!
Я закуриваю. Стеклянный блеск Ленкиных глаз превращается в хрустальный.
– Стихи ему напиши!
– Я поняла.
И у меня, и у Ленки есть потрясающая способность: у нас никогда ничего не заплетается. Мы под любым градусом ходим ровно, ощущаем себя в пространстве и говорим, как дикторы телевидения.
– Ты! Про! Всех! А про! Ме! Ня!
Идём к Петру Ивановичу. Захожу. Не разуваюсь. Всё равно тут, как и почти везде в Одессе. На фоне существенного благосостояния – сущий халоймес.
Нина уже спит.
За столом внезапно оказываются и Арканы, и Берёза. Арканы – это Аркан и Оксана вместе. Берёза – это Серёжка Берёза. Непонятно, как он-то материализовался из-под стеночки в тени винограда за столом гостиной Петра Ивановича! За полночь. Тени уже никто не отбрасывает. Ленкин брат-двойняшка Ваня и его жена Леся уехали домой.
Пётр Иванович выходит буквально на мгновение. Я с ним здороваюсь. Ни есть, ни пить я больше не могу. Пётр Иванович скрывается в своей комнате. Странно.
На столе куча еды. Как и положено в порядочном одесском доме. Огромные пространства качественной еды. Где те ирландские переселенцы, а?
Ровно через десять минут и двух рюмок с Ленкой Пётр Иванович появляется. Элегантный, как рояль. Волосы мокрые. Свежеобрызган хорошим одеколоном. Не слишком обильно – самое оно. В руках у него бутылка.
– Сорокалетний армянский коньяк! – объявляет Пётр Иванович.
Ленка выносит из кухни коньячные бокалы.
– Я сегодня был на охоте. Немного задержался… Вчера только вернулся из Судака – с научной конференции, и сразу на охоту. Завтра на работу надо, к нам премьер-министр приезжает. Новый центр в старых стенах открывать. Так я на охоту поехал. Давай выпьем. Посмотрим, хорош ли.
Спит Берёза. Его старшая дочь Люба уговаривает его переместиться спать в более удобное место – по соседству буквально, к себе в кроватку, папа. Уговаривает нежно и ласково. Серёжка Берёза сквозь сидячий сон целует Любе руку. Любина мама с младшей дочерью давным-давно ушли домой. Ирка Берёза давным-давно не парится и уходит домой, оставляя Серёжку на попечение старшей. Так было, когда Любе было всего пять. Отчего бы так тому не быть, когда Любе уже пятнадцать, и её недавно поймали за категорически-запрещённым курением? Её милые мама и папа. Тоже, в общем-то, вполне себе курящие. Тут почти все курят. Кроме Ленки, Оксаны и Петра Ивановича. Пётр Иванович бросил. Ленку курение само бросило –
– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский! – хлопочет Пётр Иванович, как будто та бутылка – его родное дитя.
– Я тоже хочу! – говорит Ленка.
– Я тоже хочу! – бурлит мутный Аркан.
– Я тоже хочу! – сквозь сон шамкает Берёза.
– Я тоже хочу! – надменно заявляет внезапно пришедшая за стол троюродная давно умирающая сестра в кроваво-красном велюровом халате. И косится на меня зло.
Пётр Иванович наливает всем по чуть-чуть. Выпиваем.
– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский!
– Нормальный. Хороший, – говорю я. Что ещё можно сказать про коньяк? Сорокалетний. Армянский. Что я бы предпочла прошлогоднюю сливовую самогонку?
– Я как из Судака вернулся – «Бахчисарайский фонтан» перечитал… А в девяносто первом году в Сан-Франциско, я, помню…
Коньяк. Фотографии. Рассказы. Я всё это люблю. Но срочно надо покурить.
Пётр Иванович выходит за мной с двумя бокалами коньяка. За нами – Берёза и Аркан. Берёзу наконец уводит Люба. Папа покорно топает за своей любимой пятнадцатилетней девочкой. Хорошо, если она будет не только такая же рыжая, как он. Но и такая же добрая. Аркан мутный, как лужа после того, как по ней прошла конармия.
– Папа, пишлы вжэ до дому! – дети-отличники, подосланные Оксаной из темноты. Девочка старше – ей уже стыдно за папу. Неудобно перед чужой тётей из Москвы. Говорят, что тётя – известная. Известная кто? Да уж! Тётя тут, в тени винограда под Жеваховой горой, известная эта самая… Ну, вы поняли.
– А шо ты не ме! ня! Никог! Да! Вни… На всех обра… А не ме! ня! Ни…
Старшей девочке-отличнице очень неудобно перед известной тётей из Москвы. Это я могу понять. Девочка-отличница всегда поймёт девочку-отличницу. В глазах Петра Ивановича дьявольские огоньки. Он трезв. Ироничен. Даже язвителен. А пьёт он, между тем, наравне – если не больше – с теми пацанами, что моложе его на пару десятилетий с гаком.
– Перебрал паренёк! – подмигивает мне Пётр Иванович.
– Аркаша, ну пишлы вжэ додому! – шепчет Оксана в ночные небеса.
– Не, пусть! Она! Ска! Шо напишет! Мне! Сти!
– Хи! Напишу! Иди домой, Аркан!
Тоненькие мальчик и девочка вместе с тихой Оксаной уводят мутного Аркана в по-летнему непроглядную октябрьскую ночь.
– Дала – держи! – смеётся Пётр Иванович.
– Слово царя твёрже сухаря.
Выпиваем с ним ещё. Коньяка. Армянского. Сорокалетнего. Мы стоим с ним вдвоём в его дворе. И меня внезапно затапливает совершенно дочерняя нежность к Петру Ивановичу.