Одетта. Восемь историй о любви
Шрифт:
К вечеру, вернувшись на виллу, они долго занимались любовью, и он столь изобретательно старался доставить ей удовольствие, что, подавив раздражение, Элен решила закрыть глаза на тяготившие ее детали и сделать усилие, чтобы играть по его правилам.
К вечеру ее силы совсем истощились. Он даже не заподозрил, какую битву она вела на протяжении всего дня.
На улице ветер пытался переломить сосны, словно корабельные мачты.
Вечером при свете свечей, под балками старинного потолка, они пили пьянящее вино, от одного названия которого у нее текли слюнки, и он спросил ее:
— Я рискую стать
Она была на грани нервного срыва.
— Стать несчастным, ты? Ты на это не способен. Ты все воспринимаешь с хорошей стороны.
— Уверяю тебя, если ты мне откажешь, мне будет очень плохо. Я возлагаю на тебя все свои надежды. Ты одна можешь сделать меня счастливым или несчастным.
Все это было в общем довольно банально, обычное для предложения руки и сердца пускание пыли в глаза… Но произнесенные им, двухметровым концентратом позитивной энергии — девяносто кило готовой к наслаждению плоти — эти слова ей льстили.
Она задумалась, не может ли счастье быть заразным… Любила ли она Антуана? Нет. Он возвышал ее в собственных глазах, он забавлял ее. И раздражал своим неисправимым оптимизмом. Она заподозрила, что на самом деле терпеть его не может, настолько они разные. Можно ли выйти замуж за тайного врага? Разумеется, нет. С другой стороны, что еще ей нужно, ей, каждое утро встававшей не с той ноги, находившей все уродливым, несовершенным, бесполезным? Ее противоположность. Кто-кто, а Антуан уж точно был ее полной противоположностью. Любить она его не любила, но было ясно, что он ей необходим. Он или кто-то, похожий на него. Знала ли она таких? Да. Наверняка. В тот момент ей не удалось припомнить ни одного имени, но ведь она могла еще подождать, да, лучше подождать еще немного. Но сколько? Другие мужчины, будут ли они так же терпеливы, как Антуан? Хватит ли у нее самой терпения ждать? Ждать — чего именно? На мужчин ей было наплевать, выходить замуж она не хотела, плодить и выращивать детей не входило в ее намерения. К тому же похоже, завтра тучи не развеются, и ей будет еще труднее противостоять скуке.
По всем этим причинам она быстро ответила:
— Да.
По возвращении в Париж они объявили о помолвке и предстоящей свадьбе. Знакомые и родственники Элен воскликнули:
— Как ты изменилась!
Вначале Элен не отвечала; затем, пытаясь узнать, как далеко они могут зайти, она стала их подстрекать:
— Да что ты? Ты так думаешь? Неужели?
Угодив в ловушку, они пускались на вариации:
— Да, мы бы никогда не подумали, что найдется мужчина, который тебя увлечет. Раньше никто и ничто не было для тебя достаточно хорошо. Даже ты сама. Ты была безжалостна. Нам казалось, что ни мужчина, ни женщина, ни собака, ни кошка, ни золотая рыбка не способны заинтересовать тебя дольше, чем пару минут.
— Антуану это удалось.
— В чем же его секрет?
— Не скажу.
— Может, это и есть любовь! Видно, никогда не стоит отчаиваться.
Она не возражала.
На самом деле она одна знала, что нисколько не изменилась. Просто она молчала, вот и все. В ее сознании жизнь по-прежнему представлялась невзрачной, дурацкой, несовершенной, полной разочарований, неудовлетворительной;
Что дал ей Антуан? Намордник. Она больше не показывала зубы и держала свои мысли при себе.
Элен всегда знала, что не способна положительно воспринимать действительность, она продолжала видеть в каждом лице, столе, спектакле непростительную ошибку, мешавшую их оценить. Ее воображение продолжало переделывать лица, поправлять макияж, выравнивать скатерти, салфетки, столовые приборы, разрушать перегородки и возводить новые, выбрасывать мебель на помойку, срывать занавески, заменять в постановке исполнительницу главной роли, вырезать весь второй акт, удалять развязку фильма; когда она встречала новых людей, она, как и раньше, обнаруживала их глупость или слабости, но больше не говорила о своих разочарованиях.
Год спустя после свадьбы, которую она описывала как «самый прекрасный день своей жизни», она родила ребенка, которого сочла уродливым и мягкотелым, едва ей его протянули. Антуан тем не менее называл его «Максим» и «моя радость»; она заставила себя ему подражать; с тех пор несносный писающий, какающий и вопящий кулек, который до этого разодрал ее внутренности, на несколько лет превратился в предмет ее забот. За ним последовала крошка «Береника», чей неприличный пучок волос на макушке она тотчас же возненавидела, хотя вела себя как примерная мать.
Элен настолько себя не выносила, что решила погрести свое мнение поглубже и при любых обстоятельствах воспринимать все глазами Антуана. Она жила на поверхности его существования, внутри себя удерживая в пленницах женщину, продолжавшую презирать, критиковать, порицать; та тщетно стучала в дверь камеры или кричала в форточку.
Антуан взирал на Элен с безграничной любовью; гладя ее по спине или целуя в шею, он шептал: «Женщина моей жизни».
— Женщина его жизни? В сущности, это не так уж и много, — говорила пленница.
— Это уже хорошо, — отвечала надзирательница.
Вот так. То было не счастье, а лишь его видимость. Счастье по доверенности, счастье под влиянием.
— Иллюзия, — говорила пленница.
— Заткнись, — отвечала надзирательница.
Когда сообщили, что Антуан, прогуливаясь по садовой аллее, вдруг рухнул на землю, Элен взвыла.
Она бежала по саду, пытаясь опровергнуть то, что только что узнала. Нет, Антуан не может быть мертв. Нет, Антуан не мог рухнуть при солнечном свете. Нет, Антуан, хотя у него было слабое сердце, не мог вот так запросто перестать жить. Разрыв аневризмы? Какая нелепость… Ничто не могло уложить на землю такую тушу. Сорок пять лет, это не возраст для смерти. Какие идиоты. Сборище лжецов!
Но, бросившись на колени, она сразу заметила, что это больше не Антуан, а лежащий возле фонтана труп. Другой. Манекен из плоти и крови. Похожий на Антуана. Она больше не чувствовала энергии, исходившей от него прежде, того электроаккумулятора, от которого ей было так необходимо подзаряжаться. То был холодный и бледный двойник.
Она заплакала, съежившись, сжимая уже холодные руки, которые подарили ей столько радостей. Врач и медсестры были вынуждены силой разъединить супругов.
— Мы понимаем, мадам, мы понимаем. Поверьте, мы все понимаем.