Одетта. Восемь историй о любви
Шрифт:
Она осталась на прежней работе, новый директор — особенно когда он ей улыбался — казался ей нелепым. Эме начала усердно заниматься спортом. Всю жизнь она не могла даже заикнуться о детях, поскольку у Жоржа они уже были. В сорок восемь лет она решила, что отпрыски ей ни к чему.
— Ради того, чтобы они украли у меня лучшие годы жизни, высосали всю кровь и испарились, оставив меня одну? Ну уж спасибо. Да и зачем нашей планете, задыхающейся от загрязнения окружающей среды и человеческой глупости, новые обитатели?
Дела
Чередуя дебильные стажировки с инфантильными курсами, она вяло искала работу; денег стало не хватать. Не испытывая ни малейших приступов ностальгии, она отнесла шкатулку с драгоценностями в ювелирную лавку.
— Сколько вы за это хотите, мадам?
— Не знаю, назначьте цену сами.
— Да как сказать… здесь ничего ценного и нет. Так, бижутерия, ни драгоценных камней, ни золота, ничего, что я бы…
— Я так и думала, ведь это он мне их подарил.
— Он?
— Тот, кто притворялся мужчиной моей жизни. А дарил мне безделушки вроде тех, что испанские конквистадоры впаривали индейцам. И знаете что? Я была такой дурой, что мне это нравилось. Так что — это все не стоит ни гроша?
— Ни гроша.
— Какой мерзавец, не правда ли?
— Мадам, право не знаю. Разумеется, когда мужчина любит женщину…
— Ну?
— Когда мужчина любит женщину, он не станет дарить ей таких украшений.
— А! Вот видите! Я так и знала.
Она ликовала. А ювелир просто-напросто преподнес ей фразу, которую обычно использовал в совершенно другой ситуации: когда хотел склонить клиента к дорогой покупке.
В кошельке ее прибавилось несколько франков, но сердце было исполнено торжества: наконец-то специалист подтвердил ей, что Жорж был жалким мерзавцем.
Придя домой, она первым делом пооткрывала шкафы и тщательно разложила все подарки Жоржа. Даров было немного, и их ценность ее даже рассмешила. Кроличья шубка. Нейлоновое белье. Часы размером с таблетку аспирина. Неизвестной марки блокнот в кожаном переплете, до сих пор пахнущем козлом. Белье из хлопка. Шляпка, которую можно было надеть разве что на свадьбу при английском дворе. Шелковый шарф со срезанной этикеткой. Белье из черного латекса.
Упав на кровать, она не знала, плакать ей или смеяться. Она закашлялась. Так вот они, трофеи двадцатипятилетней страсти! Ее сокровища…
Чтобы не чувствовать себя так погано, она обратила свой гнев против него. Жорж под тем предлогом, что не может привлекать внимание жены регулярными неоправданными тратами, был не слишком щедр с Эме. Да что там щедр! Едва-едва в рамках приличия. Да даже и не так. Просто жмот!
А я-то им гордилась! Кичилась, что люблю его не за деньги! Вот дура! Я думала, что вдохновляю влюбленного, а на самом деле помогала скупердяю.
Зайдя в гостиную, чтобы дать корма своим попугайчикам, она остановилась перед
— Мой Пикассо! Вот это уж точно доказательство, что он держал меня за идиотку.
На полотне были нарисованы различные формы — головоломка из лица — глаз здесь, нос сверху, ухо посреди лба, что должно было изображать женщину с ребенком. Он странно себя вел в тот день. Бледный, с обветренными губами, прерывающимся дыханием, он дрожа протянул ей картину:
— Вот, я наверстал. Теперь никто не сможет сказать, что я не был щедр.
— Что это?
— Пикассо.
Она сняла ткань, покрывавшую полотно, оглядела его и повторила, словно пытаясь себя убедить:
— Пикассо?…
— Да.
— Настоящий?
— Да.
Не решаясь дотронуться до картины, боясь, что от ее прикосновения она испарится, Эме пролепетала:
— Как это можно?… Как ты это сделал?
— Никогда меня не спрашивай об этом.
Тогда она приняла его молчание за скромность человека, разорившегося, чтобы сделать подарок своей даме. Позже, вспоминая его испуганный вид, она вообразила, что он ее украл. Но он так гордился подарком… И он был честным человеком.
Чтобы обезопасить ее, он посоветовал Эме выдать картину за подделку.
— Милая, понимаешь, невозможно, чтобы у секретарши, живущей в дешевом доме, был свой Пикассо. Тебя засмеют.
— Ты прав.
— Хуже того. Если кто-нибудь узнает правду, тебя обокрадут. Пока ты не решишь с ним расстаться, говори всем, что это копия. Это лучшая страховка.
Немногочисленным гостям, бывавшим у нее дома, она представляла картину так: «Мой Пикассо — копия, конечно», — для пущей убедительности сопровождая шутку смешком.
Теперь же хитрость Жоржа показалась ей поистине дьявольской: заставить ее говорить о Пикассо как о подделке, с тем чтобы лишь она одна верила в его подлинность!
Несмотря на это, в последующие дни она испытывала противоречивые чувства: с одной стороны, она была уверена, что ее надули; с другой, все еще робко надеялась, что ошибается. Но как ни кинь, разочарование неминуемо. Разочарование оттого, что она вдруг обеднела, или оттого, что ей придется отдать должное щедрости Жоржа.
Картина стала рингом, где боролись прежняя и нынешняя Эме: первая, поверившая в подлинность любви и Пикассо, вторая, видевшая и в том и в другом подделку.
Работу было все не найти, поэтому ее пособие по безработице понизили. Идя на очередное собеседование, она не старалась хоть как-то подать себя в выгодном свете, сосредоточившись на том, чтобы не дать себя провести. Потенциональные работодатели видели перед собой суровую, сухую, замкнутую женщину с предельным возрастом, финансовыми требованиями, со сложным характером, не способную на компромисс, во всем подозревавшую стремление эксплуатировать ее. Она держала круговую оборону так плотно, что казалась агрессивной. Не отдавая себе отчета, она сама исключала себя из соревнования, в котором собиралась участвовать.