Один год

Герман Юрий

Поначалу собрание даже не поняло, что, собственно, хочет сказать Митрохин, но вскоре по залу пронесся такой шум, что никакие звонки Шилова уже не смогли ничему помочь. Митрохин выпил воды, как бы не замечая обструкции, которую ему устроили, потом подождал, потом переложил приготовленные заметки в ином порядке. В зале все шумели, требуя, наверное, чтобы он, оскорбивший их общую честь, убирался с трибуны. Но Митрохин бился за свою жизнь. И знал: если он уйдет - всему конец. Они должны были в конце концов замолчать. Это его право - эта трибуна. И он все равно их переупрямит...

Внезапно все сразу стихли.

Решив, что они

стихли для него, Митрохин уже совсем было начал говорить, как вдруг заметил, что за столом президиума во весь свой рост стоит Баландин. Это его приготовилось слушать собрание, а не Митрохина. И только теперь Андрей Андреевич отступил. Отступил в прямом, физическом смысле слова. Его стул кто-то занял. Идти в зал он не смел. И попятился.

Пятился Митрохин долго в полутьме среди декораций. Тут были какие-то вырезанные из фанеры кусты, огромный подсолнух, отдельно стояла сильно пахнущая столярным клеем русская печка из картона. За нее и нырнул Митрохин. Здесь его и обнаружил впоследствии случайно Криничный...

..."Вот там бы с ним встретиться!" - совсем засыпая, подумал Лапшин и, как показалось ему, сразу проснулся, но было это вовсе не сразу, а часа в три пополудни.

–  Здоровы же вы спать! - сказал железнодорожник, ехавший на нижней полке. - Прямо богатырский сон.

Поезд шел долго, и чем дальше от Ленинграда гремели на стыках и стрелках колеса огромного состава, тем жарче и томительнее делалось в вагонах. Иван Михайлович подолгу стоял у окна, покуривал, раздумывал о Катерине Васильевне и удивлялся себе, что, вместо того чтобы выйти здесь на маленькой станции, за которой такой неподвижной и надежной стеной стоит красавец бор, он едет дальше к суетному морю с его шумными пляжами, чебуречными, настырными фотографами и унылым распорядком дня в доме отдыха. И соседи по купе тоже удивлялись и рассказывали, как хорошо на Оке, и что такое, например, Черниговщина, и каков Псел, и что собой представляет Валдайская возвышенность.

–  Зато там всюду не шикарно! - сказал пожилой, усатый инженер-геолог. А вот в Сочи - шикарно!

В голосе его слышалось раздражение, и Иван Михайлович сочувствовал этому раздражению. Ему было наперед скучно думать об отдыхе, он так и не выучился за свою жизнь "отдыхать" и знал отлично, что теперь уже никогда этому искусству не научится.

Дела паспортные

Отпрашиваться за паспортом в четвертый раз у Цыплухина было очень неудобно, и Жмакин пошел к Пилипчуку. Тот посмотрел на Алексея не слишком дружелюбно, долго молчал, но в конце концов отпустил.

–  Чего они волынят? - спросил он, когда Жмакин дошел до двери.

–  Без главного начальника никак не решаются.

–  Позвонить Ивану Михайловичу?

–  Да он же в санаторию уехал, - с тоской сказал Алексей, - нужен больно ему мой паспорт!

"Главного начальника" все еще не было.

Жмакин бродил по коридорам с незнакомым парнем и беседовал о разных вещах, Алексеем овладело болтливо-суетливое настроение, он волновался, рассказывал о письме за подписью Михаила Ивановича, вообще о жизни. Потом оба они подвергли суровой критике порядки паспортного управления и удивительный тамошний бюрократизм, потом побеседовали о работе, кто где работает и как получается с заработками. Жмакин с маху соврал про себя вышло так, что в месяц у него заработок свыше двух тысяч рублей.

–  Но-но, браток, - сказал парень.

–  А чего, - сказал Жмакин, -

очень просто...

Он хотел было объяснить, но побоялся запутаться и угостил парня московским пирожком. По ухваткам своего собеседника, по слишком солидному его тону и по некоторым словечкам Жмакин понимал, что имеет дело с бывшим жуликом, но из деликатности не подавал виду, что понимает, и сам, конечно, ничего о себе не говорил.

Наконец Жмакина вызвали в большую пыльную комнату. Там сидел сам Гвоздарев, лысый, со строгим лицом, в форме и при оружии. У него был сильный застарелый насморк, он говорил все в нос и часто с воем и грохотом сморкался. Жмакин сел против него и поджал ноги.

–  Рецидивист? - спросил Гвоздарев.

Жмакин промолчал.

Гвоздарев еще покопался в бумагах и спросил, сколько у Жмакина приводов и судимостей.

–  Несколько, - с осторожной наглостью ответил Жмакин.

–  Как это у них там в Москве все просто, - сказал Гвоздарев, - диву даешься.

–  Именно бывает, что в Москве просто, - произнес Жмакин, - а на некоторых местах не просто. Как пишется, власть на местах.

Паспортный начальник сделал вид, что не слышал. Жмакин ждал. Несколько минут прошло в молчании.

Гвоздарев с неудовольствием еще раз прочитал все бумаги Жмакина, потом сложил их и ушел с ними в соседнюю комнату, а уходя, запер ящик своего стола на ключ.

"От вредная сволочь", - с ненавистью подумал Жмакин.

Он ждал, раздражаясь все больше и больше, глядел в окно, вздыхал, скрипел стулом. Наконец Гвоздарев вернулся, жуя на ходу и поматывая небрежно сложенными бумагами.

–  Придется вам завтра зайти, - сказал он, по-хозяйски садясь за свой стол, - я завтра с начальством побеседую, и тогда уточним вопрос.

–  Мне завтра некогда, - сказал Жмакин.

Гвоздарев взглянул на него как бы даже с удивлением.

–  Некогда мне завтра, - повторил Жмакин.

Не глядя на Жмакина, Гвоздарев стал возиться в ящиках своего стола. Бумаги, присланные Жмакину из Москвы, лежали на столе, возле чернильницы. Он взял их и поднялся.

–  Бумаги-то вы оставьте! - велел Гвоздарев.

Жмакин пошел к двери.

–  Гражданин Жмакин! - с угрозой в голосе крикнул Гвоздарев. - Вы слышите меня?

–  Ладно, посмотрим, - сказал Жмакин, - посмотрим, кто кого будет уточнять. Москва вас или, может быть, вы Москву. Сам товарищ Михаил Иванович Калинин написал, а он уточняет! Это невиданный случай, если вы хотите знать! И я это так не оставлю, вы на этом деле сгорите. И письмо я забираю с собой, и все документы...

Он так разорался, что из соседней комнаты выглянула, наверное, машинистка. "Со всеми с ними покончу!" - думал Жмакин, выйдя на улицу.

В маленьком почтовом отделении на Невском он написал письмо Михаилу Ивановичу Калинину, а на конверте подчеркнул "лично". После этого ему стало как-то полегче...

Свернув на Владимирский, он вдруг поразился, удивленный почему-то витриной, где выставлены были гробы и разные похоронные принадлежности.

Его как бы осенило.

Долго шевеля губами, он рассматривал венок, наконец придумал надпись для черной траурной ленты и вошел в магазин. Посвистывая и радуясь затее, он быстро перестроил лицо на печальный лад и написал на бумажке слова, которые ему должны были "выполнить художественно" здесь, поскольку, как он сообщил, он слышал про это "заведение" похвальные отзывы.