Один год

Герман Юрий

–  Но если положена машина и Кадников все равно ждет. Да и вообще, в вашем возрасте...

–  Ты за своим возрастом следи, - посоветовал Иван Михайлович. - Тоже, "в вашем возрасте"...

–  Если вы начальник и заслуженный товарищ...

–  Оделся?

И они вышли на морозец, оба высокие, статные, Лапшин покряжистее, Вася еще юношески легкий, гибкий, невероятно болтливый, до того, что Иван Михайлович иногда даже морщился, словно от головной боли. До самых Пяти углов Окошкин говорил не останавливаясь, - выспавшийся, с блестящими глазами, переполненный энергией. На все ему нужно было отвечать, на все решительно.

–  А? - спрашивал Вася. - Верно, как вы считаете? Психологически правильно? А?

Василий

Никандрович Окошкин - он же Васька - возник в жизни Лапшина давно. Как-то ему доложили, что его желает видеть какой-то мальчик по неотложному делу. Лапшин оторвал взгляд от протокола допроса, подумал и переспросил:

–  Какой такой мальчик?

–  Ну, мальчик, товарищ начальник. Так вроде бы приличный...

Приличный мальчик сел в предложенное ему кресло и, страшно побагровев, сказал, что желает работать в органах уголовного розыска. Сейчас он заканчивает учебу в школе и параллельно изучает в тире стрельбу, а также с одним частным лицом (Васька тогда утаил, что частным лицом был его дружок, по кличке "Гаврош") изучает джиу-джитсу. Он недурной велосипедист, неплохо плавает, знаком с химией в пределах, необходимых для работы в розыске. Судебную медицину, правда, знает только теоретически...

Здесь, под взглядом Лапшина, мальчик вдруг словно бы скис.

–  Пир... Пил... Пинкертона читал? - спросил Лапшин. Ему с трудом сразу давалось это слово.

–  Читал! - кивнул Окошкин.

–  И Шерлока читал?

–  Читал. И читал про вас, товарищ Лапшин, в "Красной вечерней газете", как вы...

–  Да, Пиркентон... - задумчиво произнес Лапшин. - И Шерлок... Играл на скрипке. Трубку курил. "Положите бумаги на солнечные часы". Его друг Ватсон...

–  Доктор Ватсон, - поправил Окошкин почтительно. - Знаменитый, который в истории обряда дома Мейсгревов...

Лапшин серьезно, без усмешки, смотрел на мальчика. Тот напомнил ему пять зернышек апельсина, пляшущих человечков, собаку Баскервилей и высказал свое суждение о дедукции в сыскном деле.

–  Вы разве не согласны со мной? - спросил наконец мальчик.

Лапшин молчал.

–  Конечно, я понимаю, что Шерлок Холмс защищал интересы правящих классов, - горячась и опять краснея, заговорил Окошкин, - но тем не менее мы не можем игнорировать его метод. Дедукция - такой способ...

–  Ты вот что, друг, - перебил Лапшин, - ты, сделай одолжение, закончи сначала школу. Начнут у тебя усы прорезываться, бороденка, заговоришь побасистее, побреешься, пиркентонов своих закинешь на шкаф. Тогда и подумаешь, как тебе быть, куда идти, куда заворачивать. А сейчас мало ли... еще в пожарные захочешь пойти, и в летчики, и в моряки... У нас ведь тут дело трудное, скучное... Например, скажу я тебе... чердачная кража. Украли у дворничихи две простыни, споднее тоже украли, юбку... Вот и ищем. Трудящийся человек, надо отдать вещички...

–  Разумеется, - подтвердил Окошкин. - Дактилоскопия, привлекаются служебные собаки...

–  Вот придешь работать - тогда увидишь.

Мальчик ушел расстроенный. А через шесть лет, когда в милицию прибыло пополнение по мобилизации комсомола, Лапшин узнал в одном из новичков того самого мальчика, которому советовал "закинуть пиркентонов на шкаф". Юноша трудился неумело, но старательно и даже страстно, и вскоре Лапшин взял его в свою бригаду. Внимательно приглядываясь к Окошкину, Иван Михайлович решил про себя, что у Василия Никандровича горячее сердце и чистые руки, не хватает же ему холодного ума, а именно три этих слагаемых, по формуле Дзержинского, и составляют настоящего чекиста. "Наживет со временем и ум, думал Лапшин, - а вот с горячим сердцем, пожалуй, надо родиться".

В первой же серьезной перепалке Окошкин показал себя человеком далеко не трусливым, хотя и изрядно бестолковым, за что и получил соответствующее

внушение.

–  Лезть под пулю ума не требуется, - говорил Лапшин багрово-красному Василию, - а вы сунулись, даже не предполагая, что вам окажут вооруженное сопротивление...

–  Я не мыслю себе... - начал было Окошкин.

–  Мыслят мыслители, - сурово сказал Лапшин, - а толковому оперативному работнику надо соображать. Идите.

Окошкин ушел. Тупо-сухие звуки пистолетной пальбы еще не забылись ему. И то, как повис он на руке бандита, и то, как оба они упали на вонючий асфальт, и то, как блеснул нож, - все это произошло так недавно, всего два часа назад, и никто не поблагодарил Василия, никто не пожал ему руку "коротко и сильно", как бывает это в книгах, никто не призвал брать пример с мужественного и скромного комсомольца товарища Окошкина. Ничего себе угодил он в коллективчик! И ухо саднило - бандит в драке больно его укусил.

В санчасти к укушенному уху отнеслись тоже довольно бездушно. Намазали йодом и заявили, что все в порядке.

–  А если у меня хрящ перекушен и теперь ухо повиснет, как у сеттера? спросил Окошкин.

–  Не повиснет! - таков был ответ.

То, что Лапшин сказал Окошкину насчет мыслителей, было уже откуда-то известно в бригаде, и старший оперуполномоченный Бочков теперь часто говорил Василию:

–  Вы мыслите так, а я рассуждаю иначе.

Раза два в неделю Иван Михайлович спрашивал:

–  Ну как, Окошкин? Отыскались чемоданы?

–  Вот, ищу, товарищ начальник.

–  А собаки? А дактилоскопия? А дедуктивный метод.

–  Так какие же собаки? Она заявление написала через восемь дней после кражи. Поразительная, должен отметить, несознательность. Мы тут тоже не боги, мы люди...

–  Да ну? - удивлялся Лапшин, уходя к себе.

Вначале Окошкин обижался на своих товарищей по работе и даже на самого Лапшина, но потом, и довольно скоро, понял, что подшучивать друг над другом, замечать самомалейшие черточки хвастливости друг в друге и выставлять эти черточки на всеобщее осмеяние, никогда не произносить высокие слова и даже наоборот - все крупное, из ряда вон выходящее превращать в норму поведения таков тут стиль работы, иначе нельзя, иначе пропадешь. И не Бочков, и не Побужинский, и не сам Лапшин это придумали, так здесь повелось с того далекого времени, когда на смену старым царским сыщикам пришли работать парни с Лесснера, с фабрик Голодая, матросы из Ревеля, суровые солдаты в пропотевших гимнастерках. Тогда погнали отсюда полицейских репортеров в канотье и в котелках, заломленных на ухо, тогда исчезли из газет заголовки типа "Кроваво-кошмарная драма на Гончарной"; наверное, именно тогда, как казалось Окошкину, был издан приказ о запрещении хвастаться.

Впрочем, все это теперь для Окошкина не имело большого значения. Он пошел в ногу с лапшинской бригадой, хотя наедине сам с собой еще и употреблял такие фразочки, как "холодный глаз пистолета", "львиная отвага" или "скупая мужская слеза".

Тем не менее работать Окошкину было не легко, и далеко не сразу он понял, что к чему в бригаде у Лапшина.

Однажды Василий, очень бледный, в черной старенькой косоворотке под пиджаком и в сапогах бутылками, вошел в кабинет к Ивану Михайловичу и сказал срывающимся голосом:

–  Товарищ начальник! Положение складывается так, что я у вас работать не могу категорически.

–  Это с чего же? - спокойно удивился Лапшин.

–  А с того, что вы совершенно невинных людей, да еще больных, арестовываете. Это ужасно - то, что здесь происходит. И я не намерен потакать, а желаю вывести некоторые явления на чистую воду ввиду нетерпимости вопиющих фактов...

–  Может, вы заболели? - осведомился Лапшин. - Или личные неприятности?

–  Я не шучу! - почти крикнул Окошкин. - Здесь происходят средневековые жестокости.