Один год

Герман Юрий

"Там я приобрел некоторые навыки, - читал Лапшин характерные обороты речи Жигалюса, - там я освоил технику перебивания ног противнику-конкуренту, там я постиг науку разгадывания недомолвок, чтения улыбок, там я превратился в бесценный, но еще не обработанный камень. Или не полностью обработанный. Я нуждался в обработке, как обрабатывают алмаз, чтобы засверкали все грани. И они засверкали, но слишком поздно... Когда я приехал в Россию, был канун Октябрьской революции. И покуда я добирался до Петрограда - она уже случилась. В перспективе я видел миллион, он где-то лежал, этот миллион, но я не мог его взять. А пока маленькая служба по лесному делу, суп из воблы и мечты...

И я дождался...

Кстати,

служба вообще, даже самая маленькая, в нашем деле обязательна... Нельзя жить человеком без определенных занятий. Дворник любит, чтобы жильцы его дома ходили на работу. Иначе ты рискуешь вступить в противоречие с укладом нашей общественной жизни. Дворник моего возраста - не осудит, но дворник молодой начнет спрашивать, потом поглядит искоса, потом... Я и этот опыт тоже имею. И я поэт зарплаты, поэт службы. Служба обязательна и для той специфической деятельности, которой я занимался. Я человек симпатичный, веселый, с обаянием, имею порядочный жизненный опыт, повидал разного, знаю и помню массу анекдотов к любому случаю, имею наготове латинские изречения, обожаю Козьму Пруткова, - ну и готов незаменимый человек. А если начальник пишет доклад своим дубовым слогом, я как-нибудь отредактирую и подпущу пару острот, - разве это забывается? И при всем том люблю детей... Люблю искренне. Там день рождения супруги, здесь дочка вышла замуж - почему не пригласить меня?"

–  Похоже? - спросил Ханин, когда Лапшин кончил читать.

–  Вылитый, - задумчиво ответил Иван Михайлович. - Хорошо ты дал типа, Давид Львович, молодец! И еще важно, что ты убедительно показал невиновность тех людей, которые попадали в его лапы - этого самого Жигалюса. Полезная получилась статья, предупреждающая. Вот так, товарищ Ханин. Теперь насчет недостатков. Я конечно, по литературной части человек малосведущий, но насчет фактов позволь возразить. Мою фамилию упоминать здесь не для чего. Дело целиком бочковское, он его начал, он его и закончил. И Крипичный ему сильно помог. Еще помяни, пожалуйста, одного паренька - это, можно сказать, его первая победа. Толя Грибков, не знаешь такого? А меня убери!

Он опять перелистал рукопись, осторожно и аккуратно вычеркнул свою фамилию и вписал: "Грибков А.".

–  Так мы не пишем! - хмуро возразил Ханин. - Это, наверное, в ваших протоколах так пишут - Грибков А....

–  Ну, извини, пожалуйста... Еще деталь, - катая граненый карандаш по столу, произнес Лапшин, - и существенная. Если можно, отметь: Грибков обнаружил у Жигалюса список - девять будущих жертв. Девять честных советских людей, которых он собирался опутать. Вот у тебя написано, что он - паук! Правильно и художественно дано. Раскинул свою паутину. А теперь эти девять человек спокойно спят и даже не знают, какой кошмар их ожидал.

–  Так и написать - кошмар? - осведомился Ханин.

Иван Михайлович улыбнулся:

–  Это, брат, тебе видней. Но только мы здесь так рассуждаем: главное вовремя предотвратить преступление. Конечно, оно не просто. Вот давеча с Андреем Митрохиным крупный разговор у нас состоялся, что-де Жигалюса рано мы взяли и не получили богатое дело. Если бы еще девять погорело молодцов тогда шуму на весь Союз. Вникаешь?

–  А Занадворов как на это смотрит? - осведомился Ханин.

Иван Михайлович промолчал. Ему не положено было рассуждать с Ханиным о Занадворове, Занадворов - приезжее начальство, чего тут лясы точить.

–  Воздерживаешься? - осведомился Давид Львович. - Я понимаю, служба она служба и есть. Ну а еще какие новости?

–  Новости у нас, к сожалению, часто бывают, - ответил Лапшин. - Тебе в каком духе требуются? Острый детективчик или как проморгала школа с родителями? По ком нынче ударишь своей сатирой?

Они

всегда немножко подкалывали друг друга. Например, Ханин утверждал, что лучше жить грязно и интересно - так, как живет он, чем чисто и неинтересно - так, как живет Лапшин, на что Иван Михайлович только улыбался и "устраивал страшную месть" Ханину, дождавшись случая, когда тот развивал ему свои планы на будущее.

–  Через годок засядешь? - спрашивал он добродушно. - Значит, сорок тебе стукнет?

Ханин кивал:

–  Сорок один.

–  Интересно: ты только засядешь, а Пушкин уже четыре года как умер.

Ханин не обижался. Он вообще умел не обижаться на Лапшина, хотя тот говорил ему подчас очень горькие вещи.

Так и нынче. Выслушав кое-какие шуточки Ивана Михайловича насчет того, что самый страшный враг Ханина - это слово "пока" ("пока напишу несколько очерков", "пока съезжу, пока подразберусь с материалами, а потом засяду всерьез"), Давид Львович уехал в редакцию, а Лапшин отправился читать лекцию.

После лекции было много вопросов, и так как преподаватель судебной медицины Коровайло-Крылов заболел гриппом и попросил своего старого ученика Лапшина "занять окно", Иван Михайлович после перерыва вернулся опять в аудиторию. Руки у него были в мелу, он чувствовал себя разгоряченным и понимал, что говорил хорошо, что возникший между ним и курсантами контакт не исчез за время перерыва, что курсанты сами про" должали в перерыве его тему, - и с ходу стал продол" жать.

–  Вот вам обстоятельства дела, - говорил Лапшин, постукивая мелом по доске и любуясь второй схемой, которая тоже вышла удачной - четкой и твердой. - Понятно, почему именно мы пошли теперь этим путем?

Аудитория одобрительно загудела.

–  Таким образом, - поворачиваясь к аудитории и щегольским жестом бросив мел, заговорил Лапшин, - таким образом, мы, следовательно, оказались в глупейшем положении. Верно? А инженер продолжает ходить ко мне, волнуется, плачет. Я его отпаиваю водой и вообще чувствую себя плохо. Что я ему скажу? И вот однажды, во время чуть не шестого посещения, я гляжу на него и думаю: "Слабый, ничтожный человек, а какую деятельность развел вокруг смерти своей жены! Как угрожает, как кулаком стучит!" Взглянул ему в глаза. Взглянул и ясно вижу - в глазах у него выражение ужаса, истерического ужаса. И тут меня, как говорят, осенило. Он, думаю, он самый! Сижу, слушаю, как он мне грозит, и как поносит следственные органы, и как ругается, а сам в уме перебираю хозяйство свое и обстоятельства дела и спорю сам с собой и, еще недоспорив и недовыяснив, негромко говорю ему: "А не вы, простите за нескромность, убили свою жену?" У него даже пена на губах. Вскочил, ногами топает: "Я в Москву поеду, я вам покажу, меня тот-то знает и тот-то, вам не место здесь!" Прошу учесть, товарищи, основное положение того, что я вам рассказываю: не имея улик, я знал только одно: что инженер мой - слабый и ничтожный человек и что именно такие люди в подобных ситуациях поступают так. Но, не имея улик, я не мог его посадить и вел дело почти в открытую...

Вместо сорока минут Лапшин проговорил час с четвертью, и все-таки его не отпустили. Он еще долго стоял в кольце слушателей и долго отвечал на вопросы, а потом все провожали его по коридору, по лестнице, до гардероба. Застегивая шинель, он говорил:

–  Вот вы спрашиваете о первопричине этого тягчайшего преступления. Действительно, невероятная вещь: прожить с женой, казалось бы, в мире и согласии около сорока лет и убить ее зверским способом. Почему?

Иван Михайлович вновь расстегнул шинель, снял фуражку, положил ее на барьер гардероба. Усатый дядя Федя, гардеробщик школы, наклонился вперед, подставил ладошку под ухо. Курсанты сжались еще теснее, кто-то охнул: