Один год
Шрифт:
Мирон вздохнул.
– Мало ли что я любил! - сказал он, подвигая к себе чернильницу, перо и бумагу. - Мало ли что? А чашечку черного кофе по-турецки в Батуми? А лангусты? А макрель с холодным белым вином?
– Где Корнюха? - внезапно, грубо и угрюмо спросил Лапшин.
– Я не приставлен к вашему Корнюхе! - нагло ответил Дроздов. - Откуда я могу знать, что этот губастый наводчик и есть Корнюха?
Лапшин молча поднялся и пошел к окну. На площади уже зажглись фонари. Вечер был бесснежный, морозный,
– Когда кончите с делом Каравкина, напишите подробно всю историю ограбления завхоза Федулина, - будничным голосом произнес Лапшин. - Вы слышите, Дроздов?
– Что я - писатель, все время писать? - ответил Мирон. - Кто вам дал дело, пускай и пишет.
– Двое уже написали - Маркевский и Долбня.
– Написали? - воскликнул Дроздов.
– А почему же не написать? Картинка ясная, запираться глупо. А вы все не дураки.
– Это разумеется, - согласился Дроздов. - Просто, гражданин начальник, я не люблю процесс писания. Рука устает, честное слово.
– Оно так, - подтвердил Лапшин, - тем более вам, Дроздов, длинно приходится писать, голова-то всей шайке - вы, вам с горы виднее.
Некоторое время Мирон молча писал, потом осведомился:
– Кстати, гражданин начальник, я могу надеяться на получение передачи? У меня тут проживает одна дама, она уже не очень молодая, но я лично помню ее "еще светлокудрой", как написано у поэта.
– Адрес и фамилию дамы тоже напишите! - посоветовал Лапшин. - Мы с ней побеседуем, а там видно будет.
– А это по-джентльменски?
– Абсолютно. Тем более, что фамилия дамы - Жерносеков и зовут ее Севастьян Модестович. Так, Дроздов?
– Какой-то вы прямо гипнотизер! - сказал Мирон. - Чтение мыслей на расстоянии. Если хотите знать мое искреннее мнение, то вы блестящий работник, и я совершенно не понимаю, почему вы еще не самый большой начальник по нашей части.
Когда Дроздова увели, Лапшин позвонил Николаю Федоровичу и велел прислать Толю.
– Он свою кашу пошел есть! - ответил Бочков.
Толя был самым молодым в бригаде и, как выразился о нем однажды Криничный, "настырно храбрым". Либо он что-то доказывал сам себе, либо закалял свою волю, либо рисовался перед более опытными работинками - понять было трудно, но во всяком случае хлопот он доставлял немало. И сейчас Иван Михайлович решил провести с Грибковым душеспасительную беседу.
– Вот что, - прикрывая трубку ладонью, негромко говорил Лапшин. - Вот что, Николай Федорович, посмотри ты, пожалуйста, за ним, вернее - присмотри. Как говорится - греха бы не случилось. Лезет парень на рожон.
– Трудный случай! - со вздохом сказал Бочков. - Исключительно трудный. У Анатолия, главное, еще теория
– Какая такая теория?
– А он ее сам доложит, не утаит. Он ее любит развивать - эту самую теорию. И вам разовьет. Да, очень трудный случай...
– Да чем трудный?
– Горит парень, Иван Михайлович. И я вам прямо заявляю: когда смотрю на комсомольский значок Грибкова, думаю - хорошо батьке, родившему такого сына.
– А как его батьке будет, когда такого сына, например, ранят? Инвалидом сделают? Ты об этом думал или не думал, Николай Федорович?
Бочков молчал.
Лапшин заговорил строже:
– В ближайшие дни надо без шума и без обиды нашего Толю на какую-нибудь тихую работенку поставить. Аккуратно только и дипломатично. Повзрослеет чуток, охладится, тогда вернем на оперативную. А нынче из столовой придет пусть ко мне явится, я ему мораль прочитаю...
Положив трубку, Лапшин потянулся, закурил и опять открыл томик Шиллера. Перелистывая страницу за страницей, он словно бы слышал опять глуховатый и усталый голос Стюарт - Балашовой, когда она говорила:
Могут с нами низко
Здесь поступить - унизить нас не могут...
"Черт его знает, в чем дело! - подумал Лапшин. - Из жизни монархий и династий, а прямо за горло держит. Отчего?"
Он еще полистал том и опять услышал голос, исполненный усталого презрения, холодно-насмешливый и в то же время совсем не театральный:
Я вижу этих доблестных вельмож
При четырех монархах без стыда
Четырежды меняющими веру...
Строгий Павлик принес почту и вечернюю газету. Лапшин кивнул. Павлик сухо доложил:
– Там Грибков дожидается. Войти ему?
Зазвонил телефон, это с Трехозерного хутора сообщали, что водолазы работают четвертый день, но лед очень толстый, покуда "предмет" не найден. Лапшин улыбнулся - конспираторы тоже - "предмет"! И взглянул на Толю Грибкова. Тот стоял перед письменным столом, покусывая губы, - подтянутый, светловолосый, стройный. Разговаривая по телефону, Иван Михайлович машинально поглаживал томик Шиллера. Грибков - он перехватил его взгляд старался прочесть на корешке золотое тиснение.
– Шиллер, Шиллер! - сказал ему Лапшин, закрыв трубку ладонью. - Фридрих Шиллер! - И протянул книгу.
Потом, отговорив с Трехозерным, велел:
– Садись вот в кресло, побеседуем!
Анатолий сел, поглаживая корешок книги. Иван Михайлович осведомился!
– Это правда, что ты для укрепления воли спишь дома не на кровати, а на тонком одеяле, на полу?
Толя мучительно и мгновенно покраснел.
– Правда?
– Мама нажаловалась?
– Мама. И не нажаловалась, а просто позвонила мне и попросила, чтобы я с тобой поговорил. Масла тоже не ешь? И конфет? И вместо чая или кофе пьешь горячую воду?