Один год
Шрифт:
– Чего киснешь, Давид? - спросил Лапшин.
– Размышляю - не застрелиться ли, - уныло ответил Ханин. - Только не из чего.
– За этим дело не станет, могу одолжить! - почти любезно сказал Лапшин. - Только поможет ли?
– "Только", "только", - кисло передразнил Ханин. - Оттуда никто не возвращался, неизвестно.
– Вот ты и давай, с возвратом. Записку не забудь напиши, если из моего пистолета станешь стрелять, как положено: "Прошу в моей смерти никого не винить". А то неприятностей по службе не оберешься.
Говорил
– Ладно, не сердись, Иван Михайлович, - попросил, шмыгая носом, Ханин. - Давай лучше коньяку выпьем с холоду. Насморк еще одолел.
Они выпили по рюмке. Лапшин искоса поглядывал на Ханина, на его худое, желтое, в резких морщинах лицо, на большие круглые стекла очков. Долго молчали. Было слышно, как внизу, в ресторане, играл оркестр.
– К пограничникам бы поехал, что ли? - тоскливо сказал Лапшин. - Вот к Федорову, он тебя знает и уважает. У меня участок - не соскучишься. Написал бы чего, у тебя прошлый раз сильно получилось, выпукло.
– Выпукло? - усмехнулся Ханин.
– А разве нельзя выразиться, что выпукло? - немножко испугался Лапшин. - Я хотел в том смысле, что не похоже, как у других. Ты, вообще, имей в виду, Давид, тебя народ, например у нас, хорошо читает. Всегда говорят - вот это наш Ханин дал так дал.
Опять донеслись звуки оркестра.
– С приветом! - сказал Ханин и выпил еще рюмку.
– Ничего не пишешь?
– Давно и ничего.
– На пьяную голову, да не выходя отсюда, вряд ли чего даже толковый журналист сочинить может.
– А может быть, я не журналист? Может быть, я писатель и теперь буду писать исключительно из головы, откуда ты знаешь? И не учи меня, убедительно прошу.
– Я и не учу. Я свои мысли высказал, всего и делов. И еще мне интересно, что бы твоя Лика сказала, посмотрев нынче на тебя.
Ханин подумал, потер руками лицо и ответил:
– Сказала бы, что это холуйство так жить. Она любила слово "холуйство" и многое им объясняла. Она как-то заявила: "Ты не хозяин жизни, ты ее холуй!"
– Кому сказала?
– Слава богу, не мне. Я холуем у жизни не бывал.
– Еще тут поживешь - станешь, - посулил Лапшин. - Поехали-ка, давай, Давид Львович!
– Вот допьем коньяк и поедем.
– Значит, ты будешь жрать коньяк, нализываться, а я после рабочего дня буду на это занятие глазеть? Так, что ли? Нет, брат, я чаю хочу и лечь хочу. Одевайся!
Спокойным шагом он пересек комнату, взял со стола бутылку, закупорил ее свернутой бумажкой и сунул в боковой карман реглана. Ханин сердито высморкался, надел пальто в рукава и нахлобучил шляпу.
– Небритый какой-то, черт тебя знает, - брезгливо произнес Лапшин, мятый, лицо желтое. А помню, был молодой, пел "Мы молодая гвардия". Встреча была с чекистами, забыл, как мы познакомились?
– Ладно, поедем, чего там...
Кадников развернул у "Европейской" машину, Ханин поднял воротник, зябко съежился. Лапшин молчал, сосредоточенно и
– А что, товарищ Лапшин, будто с Корнюхой чего-то налаживается? осведомился Кадников.
– Чего налаживается?
– Да Николай Федорович сейчас мимо проехали, остановились, спросили не в гостинице ли вы.
– Ну?
– Я так понял, будто Корнюху брать.
В передней у Ивана Михайловича Ханин долго раздевался. Лапшин в это время вынул браунинг, вытащил из него обойму, вытряхнул патроны и обойму сунул опять в пистолет. Когда Ханин вошел, пистолет лежал на столе, на видном месте. Ланин прислушался и воровато спрятал браунинг в карман.
– Теперь я разочек позвоню, - сказал Лапшин, вернувшись из ванной, с полотенцем на шее и без рубашки, - а потом будем чай пить.
Пистолет исчез, Лапшин заметил это, но промолчал.
– Мне никто не звонил, Патрикеевна? - спросил Иван Михайлович, оборачиваясь к занавешенной нише. - А?
– Бочков звонил! - недовольно ответила старуха. - Всю ночь звонют и звонют, а преступлений совершенно никаких не ликвидируют...
– Да уж где уж нам уж, - пытаясь соединиться с розыском, сказал Лапшин. - Это ты верно, Патрикеевна, правильно...
У телефона оказался Толя Грибков, его оставили пока для связи. Новостей особых не было, но Корнюха будто где-то неподалеку от города заночевал. Бочков и Побужинский с Окошкиным выехали.
– Держите меня в курсе дела, - велел Лапшин. - Без меня ничего не начинать, ясно? И чтобы машина там была оперативная обеспечена.
– Так ведь Кадников дежурит.
– Ну и ладно.
Лапшин включил чайник и принялся резать хлеб.
– Там мясо есть с макаронами в духовке! - длинно зевая в своей нише, сказала Патрикеевна. - Возьмите...
– Возьмем и мясо...
Ханин, размахивая полотенцем, ушел в ванную. Там он заперся на крючок, снял очки, как всегда собираясь мыться, и, положив их в сетку на мочалку, сунул в рот револьвер. Ствол был широкий и, чтобы устроиться поудобнее, Давид Львович повернул ручку так, что ствол пришелся боком. "Разнесет, пожалуй, череп к чертям", - это было последнее, что он подумал, перед тем как нажать спусковой крючок. Потом он закрыл глаза. Щелкнул боек, во рту у Ханина зазвенело, но выстрела не было. Все еще не закрывая рта, Давид Львович вынул обойму и покачал головой.
– Ты скоро? - спросил Лапшин из-за двери.
– Иду! - ответил Ханин, с трудом соображая. Машинально он вымыл руки, вздохнул и сел с Лапшиным пить чай.
– Отдай пистолет! - негромко сказал Лапшин.
Ханин покорно положил браунинг на стол.
– Это ты все нарочно подстроил.
– Хотя бы и нарочно.
– Для чего?
– Лучше, чтобы ты у меня это попробовал, чем у какого-либо растяпы.
Иван Михайлович положил себе в стакан ломтик лимона, отхлебнул чаю и со вздохом сказал: