Один на льдине

Шитов Владимир Кузьмич

17

Тогда мало кто из станционных мальчишек мог позволить себе протирать штаны за школьной партой аж десять лет. Мы стремились скорее стать самостоятельными и независимыми. Главной моей идеей уже тогда была идея вырваться из Конотопа в большой мир, стать великим человеком - каким-нибудь министром: либо путей сообщения - либо строительства. То - есть, сделать карьеру. А главной задачей было учиться технической грамоте. И я преодолел огромный конкурс, чтобы поступить в этот железнодорожный техникум.

Если помните, в 1956 году произошло сокращение Вооруженных сил на одну треть. И учиться хлынули десятки

тысяч молодых, до тридцати лет, офицеров. Во всех учебных заведениях были созданы специальные группы, куда направляли без экзаменов уволенных в запас офицеров, получивших звание в восемнадцать - девятнадцать лет. Они имели уже военное образование и учились два года, а я с семилеткой и подобные мне учились четыре года. Что ни говори, а офицеры - лучшая часть общества. И эти были взрослые, серьезные и ответственные парни. Они внесли армейский порядок в жизнь техникума. Они укрепили физкультуру, самодеятельность, стенную газету. У меня был второй юношеский разряд по лыжам, второй - по стрельбе из мелкокалиберной винтовки. На силовые виды спорта по причине своей хилости я покусился всего один раз. Это был бокс. И меня в первом же бою нокаутировали так, что я лишь на третий день вспомнил свою фамилию.

Штанги-манги поднимать было не интересно. Да и силы, как я уже говорил, не доставало. У военных можно было многому научиться, но они нам мешали тем, что девушки в большинстве случаев предпочитали их своим, привычным, зеленым и неинтересным. А эти - орлы!

И скорее больше для того, чтобы привлечь к себе утраченное внимание особ прекрасного пола, я по-мелкому хулиганил. И вследствие этого постоянно лишался стипендии, о которой приходилось впоследствии хлопотать, конечно же, маме.

Не надо забывать, что было мне тогда пятнадцать лет... В пятнадцать лет я кипел избытком энергии. С первого дня в техникуме тянуло меня вытворить нечто, и я вытворял.

...Однажды мама просила за меня, стоя на коленях перед директором техникума. Она умерла от инфаркта холодным январем девяносто шестого года, у меня на руках. Как же больно сознавать с годами, сколько рубцов я оставил на ее сердце! Она-то все мне простила, а сам себе как простишь?

Таковыми были я и город Конотоп - город бродячих артистов, одним из которых я и стал. Я пытался быть другим.

Но другие - на то и другие...

18

Заключая эту главу, не могу не сравнить реалии своего детства и детства сего дня.

Всю мою жизнь коммунисты-интернационалисты были заняты внутрипартийными разборками, разбоем и насилием, где основным элементом камуфляжа являлась "забота о благе советского народа", а разменной монетой и рабочим скотом был тот самый народ, которому к восьмидесятому году обещали земной рай - коммунизм.

Но они же были бесконечно озабочены формированием социальной среды, и регулярно промывали "темное сознание масс" партсъездами, партсобраниями, покорением высоких рубежей и т.д.

Действительно: чем грандиозней ложь, тем легче верят в нее. Те, бывшие дети, кого смолола в костную муку государственная машина - уже не скажут ничего. Ну, а те, кто выжил подобно мне в голоде и нищете, тот, кого проморгали и не уничтожили, кто заматерел, как волк-одиночка, думаю, как и я, засвидетельствует, что основной массе нынешних детей не позавидуешь. Сравнение даже с нами - не в их пользу. Как за коммунизмом,

так и за советским капитализмом стоят беспощадные, людоедские мировые деньги и ростовщический капитал. Но, если в мою бытность ребенком бизнесмены от политики, еще боясь народа и закона, вынуждены были блюсти "моральный кодекс строителя коммунизма", то теперь - увы! Бояться им некого в бабьем русском царстве.

Во время моего детства, как бы то ни было, я мог уже с четырнадцати лет содержать себя, хорошо учиться и видеть перспективы своего социального роста. Нас, детей, все старались чему-то научить полезному: как держать ручку, инструмент, как чистить туфли и гладить рубашку, как правильно ходить, как правильно говорить - все бесплатно. В порядке дружеской опеки. Нынешние взрослые люди все засекречивают, ибо все стоит денег. И я не могу не привести, как пример социальной защиты, следующий пример.

В пятьдесят каком-то году мама обратилась с письмом к Швернику.12

Она писала о потере кормильца, просила помочь. И нам назначили пенсию. По сто восемьдесят пять рублей мне и сестренке аж до совершеннолетия. Мама работала санитаркой в больнице и получала триста рублей. В техникуме мне за хорошую учебу платили государственную стипендию сто восемьдесят рублей.

Простое арифметическое действие покажет, что мой личный доход превышал доход работающего человека. Я мог купить себе пиджачишко и уже не бегать на танцы в перелицованной рубашке - одной на троих.

Да, учиться было трудно. Трудно на утлом угловом столике делать курсовые, вычерчивать на миллиметровке сотни километров железных дорог, когда в доме отрезан свет за неуплату и горит керосинка, когда протекает крыша и на пол с нее течет глинистая вода с потолка. Но сегодня безотцовщины не меньше - больше.Что будет с ними?13 Вологодский конвой шутить не любит...Как и прежде.

Мы-то еще с сознанием своей необходимости обществу чертили на миллиметровке сотни километров железных дорог...

"...А поезд шел на Магадан..."

Глава вторая. От техникума до Кума.

1

"...Месяц не приступал к своим записям - уезжал в турецкую Анталью.

Впервые я, Мыкола Конотопский, уезжал отдыхать вдвоем с женой, Ириной Вологодской, без своих шумных и чрезмерно занятных детей. Оказалось, что без них скучно. Скучно в клубном отеле, на великолепном пляже у моря и при шестиразовом питании, скучно в барах и ресторанах, скучно на развлекательных программах. Получается, что не нужен нам берег турецкий, как в старой песне.

Что ж, в другой раз полетим в Африку. И хорошо бы с детьми. Или они уже взрослые?..

А я? Стал ли я взрослым? Старым - да.

Мне скоро шестьдесят, дамы и господа, но в своей взрослости я до конца не уверен. Большинство моих товарищей, моих коллег по криминальному бизнесу - людей в высшей мере значительных для меня и не обычных - отошли в мир иной. Я, думаю, что обязан завершить эту книгу в память о них, о маме, о людях которые желали мне счастья, вопреки капризам бесенят, живших во мне, как загулявшие командированные в районной гостинице. А сейчас у меня один друг остался - моя Ирина. Может, для нее я пишу эту книгу и ищу себе оправданий в ее глазах? Не все же шли по моему пути. У других детям по сорок лет, а наши, сын и дочь, еще юноша и девушка. Хватит ли сил довести их до ума?"