Один на миллион
Шрифт:
Он широко раскрыл глаза, и она вдруг брякнула о своем побеге из дома.
– Вы сбежали из дома? – переспросил мальчик, и она поняла, что подверглась переоценке в его глазах. – Вы бросили свою маму?
– Время было занятное, в воздухе пахло войной. Я в том году укоротила все свои юбки, сколько их у меня было, да и другие девушки в Кимболе сверкали икрами.
Подстегиваемая внимательным взглядом серых глаз мальчика, Уна продолжала:
– Мистер Холмс был хозяином труппы; шулер, насколько я могу судить. Представление у него было так себе, обычное дело для бродячих трупп, больше походило на
– О! – воскликнул мальчик. – Я однажды был на таком.
– Ну и как тебе?
– Карусель крутилась очень быстро.
– Ну, у нас была старая каруселька, которую мистер Холмс выиграл в покер, – добротный такой двухрядный «Армитаж Хершелл», переносная модель. Приехал – разобрал, собрал – уехал. Видал такие?
– Никогда, – мальчик снова широко раскрыл глаза. – Вот бы повидать.
Уна вынула карты и начала их тасовать.
– Они старались изо всех сил: эта карусель, какие-то третьеразрядные трюки, попугай, который исполнял «Те самые дни» голосом Софи Такер. Слышал ее?
– Нет. А можно послушать?
– Моя «виктрола» [6] давно сломалась, – ответила она. – Шесть вечеров подряд я ходила смотреть на это представление. А на седьмой вечер влюбилась прямо там, возле карусели.
Да разве и могло быть иначе? Знойный вечер, запах кокосов и подсохшей тины, паровая карусель с разноцветными лошадками, навечно застывшими в неистовой скачке.
– Я до сих пор помню выпученные глаза этих лошадей, – сказала она мальчику. – Ты себе даже не представляешь, какие тогда были краски! Ничего общего с нынешней тусклятиной. Выбери карту из колоды.
6
Фонограф, выпускавшийся в первой половине двадцатого века фирмой Victor.
Мальчик посмотрел удивленно:
– Сейчас?
– Когда будешь готов. Я тебя немного позабавлю.
Она узнала слово «позабавить» от Мод-Люси Стоукс, учительницы из своего детства, чья грамматически безупречная речь внушила маленькой Уне первое, хоть и неправильное, впечатление об Америке как о стране исключительной точности, в чем ей со временем пришлось разочароваться. Уна полюбила английский с самого начала и обращала на него огромное внимание, постоянно подмечала разные языковые феномены: синтаксические катастрофы своих родителей, повседневную ругань жестянщика, чистейшее произношение Мод-Люси. Стиль речи может заставить слушателей испытать жалость, проникнуться почтением, купить банку тушенки, которая не нужна. Мод-Люси учила Уну строить предложения сознательно, и в конечном счете та выработала свой стиль, смешав высокий жанр с низким, что вполне соответствовало ее неоднозначному отношению к человечеству.
– Вот так все и случилось, – говорила она мальчику. – Стояла я в толпе других девочек – своих соседок, смотрела, как эти чудесные лошадки все бегут и бегут по кругу, а Виктор, ученик татуировщика, прохаживался мимо, словно мы уже встречались во сне. Белокурый красавец Виктор, русский.
Он украл сначала ее сердце, потом невинность, а затем деньги.
– До этого я ни разу мальчика даже за
– А из каких?
– О, – вздохнула она. – Ну, как тебе сказать. Из невинных. Вроде тебя. И почему, скажи на милость, я все это тебе рассказываю?
– Не знаю. – Взгляд мальчика упал на нее, словно яркий солнечный луч.
Она на миг почувствовала себя голой. Так подействовало на нее воспоминание о Викторе. О Викторе, которому сто девять лет. Который давно умер, похоронен и теперь флиртует с ней из могилы.
Наконец мальчик выбрал карту. Он рассматривал ее секунд тридцать, не меньше, а потом протянул Уне. Она сделала вид, будто возвратила ее в колоду.
– Готово, – сказала она и метнула его карту на стол справа от колоды.
У мальчика отвисла челюсть.
– Бога ради, ты что, никогда не видел карточных фокусов?
– Настоящих – нет. В классе есть мальчик, который показывает фокусы, но очень плохо, – он нахмурился. – Все думают, Трой Пакард такой крутой.
Травят мальчика в школе, догадалась Уна.
– Ну что ж, тогда смотри сюда, – сказала она, раскладывая карты для простейшего фокуса «Перевернутая карта», как делала множество раз для испуганных мальчиков в приемной академии Лестера в бытность секретарем директора. Самых младших и самых напуганных учеников она учила этому фокусу, как сейчас мальчика.
У него были замечательные пальцы, и старания хватало, но напрочь отсутствовала способность пускать пыль в глаза.
– У тебя хитрости ноль, – сказала она. – Лучше не пробуй показывать этот фокус в школе.
– Мировой рекорд по карточным домикам – сто тридцать один этаж.
– Может, тебе стоит заняться этим. Установи новый рекорд.
– Я пробовал.
– Сколько этажей у тебя получилось?
– Одиннадцать.
– На каждый год жизни по этажу.
Ему, похоже, понравилось ее замечание, и он сказал:
– Мисс Виткус, у вас такие прекрасные руки.
В третью субботу, в благодарность за комплимент, полученный впервые за многие десятилетия, Уна продемонстрировала полный арсенал своих карточных фокусов – можно сказать, от и до, и совершенно даром. Но мальчик оказался слишком наивным, чтобы оценить разницу между элементарной простотой «Трех королей» и изощренной сложностью «Утренней почты». Во время манипуляций даже не было необходимости, передергивая карту, отводить ему глаза болтовней, но она все равно отвечала на его вопросы. Впервые за долгое время, если не за всю жизнь, кто-то проявлял такой интерес к самым обычным фактам ее биографии.
У мальчика была манера слушать, с которой она никогда не встречалась: вообще не двигаясь. Глаза, плечи, ноги – все тело замирало. Только пальцы шевелились – в сдержанном, но различимом жесте, словно он что-то подсчитывал. Из слегка сжатого кулака высовывался мизинец, потом безымянный, потом средний, потом указательный, потом большой. Затем вступала другая рука: первый, второй, третий, четвертый, пятый. Затем кулаки опять сжимались, и все повторялось сначала, неизменно, ритмично. Своеобразная престидижитация – казалось, движением пальцев он рассекает ее историю на отдельные пункты невидимого списка и самые обыкновенные сведения превращаются в чудесную поэму.