Один шаг
Шрифт:
— Какой странный язык! — удивился Репин. — Я все время прислушиваюсь к местному говору и с трудом понимаю…
— Да, чудовищная смесь белорусского наречия с языком российским, отчасти украинским, даже польским и литовским… Ведь тут находился перекресток военных дорог.
Веселый поезд останавливался еще не раз — бойкие дружки жениха просили у родителей невесты «подорожную» — чарку водки. И каждый встречный тоже просил «подорожную» и, повеселев, пристраивался к толпе, идущей к церкви.
Репин с интересом слушал незнакомые обрядовые песни, от которых веяло чем-то древним, когда люди верили в веселого бога Лада, в огонь и нагих русалок, живущих на деревьях. Он доставал альбом и тут же с сожалением клал его обратно: пролетку сильно бросало на рытвинах и ухабах.
Рубцу было легче, и в тетради то и дело появлялись каракули нотных знаков.
— Итак, старая мелодия останется жить… Это очень хорошо, это отлично! — искренне радовался Репин. — А слова?.. Неужели ты не успеваешь их записывать! Анна Михайловна, да помогайте же, бога ради!
После венца, выйдя из церкви, все запели новую песню о ветре, что сломил вершинку березы. И как береза теперь будет жить без этой вершинки, так и мать молодой будет теперь жить без красной сыроежечки-дочки, без ее русых кос, без ее девичьей красы.
— Сколько поэзии, господа, сколько настоящего чувства! — не уставал восхищаться Репин. — Ах, если бы я родился композитором!
Все на свадьбе было, как заведено исстари. Особой песней встречали молодых на пороге, потом запели новую, когда мать поднесла дочке вышитый рушник, и опять сменился напев, когда за стол садились молодожены.
Тем часом хата быстро наполнялась зваными и незваными гостями. Они стояли в сенях, сидели на полатях, свешивали любопытные головы с печи. Те, что не протиснулись в дом, довольствовались местом под окнами. Всем хотелось посмотреть на свадьбу.
В хате стало тесно и душно.
— Может быть, надоело? Уедем? — спросил Рубец, но Репин протестующе замахал руками:
— Что ты! Это так интересно! Не правда ли, Анна Михайловна?
Городских гостей посадили на почетные места, и тотчас же рядом появился дружка жениха, весельчак и балагур, с полной чаркой на деревянной, прикрытой холстиной тарелочке.
— Не побрезгуйте, дорогие гости!
И пошло, и пошло веселье. Глаза Репина разгорелись. Наконец-то он смог раскрыть свой альбом. Сколько типов! Сколько колоритнейших фигур, характеров! И эти наряды мужиков
— А ну-ка, погляди на меня, красавица!
Красавица повела головой, блеснула темными глазами, а Репин, ловя мгновение, уже черкал карандашом по маленькому листу, с удивительной быстротой и точностью обрисовывая ее черты и повторяя свое любимое «Крещендо! Крещендо!»
Затем он рисовал захмелевшего хитроватого мужичишку («авось, пригодится для „Запорожцев“»), затем бабу в синем саяне — платье — и красном фартуке, затем смиренного деда с реденькой бородкой.
— Гляди-ка, глянь — дед Хведор! — раздавались за спиной Репина удивленные восклицания критиков. — И рожа его, и вочи — все в точности!
Подвыпившие гости разгуливались все больше. Во дворе уже откалывали коленца. Откуда-то появились старенькие гусли, и их сразу же поднесли Рубцу:
— Уважьте молодых, Ляксандра Иванович, сыграйте на музыке!
Рубец оживился. Последнее время его интересовали темпераментные народные танцы — казачки, — он собирал их, записывал, мечтая издать отдельным сборником в Петербурге у Юргенсона.
— Казачок! — крикнул Рубец и рванул струны. — А ну-ка, хлопцы, девки, покажите, как у нас пляшут!
И вот уже вышла в круг самая бедовая, тряхнула головой, повела глазами и пошла, пошла пританцовывать, притопывать каблучком. А руки, руки, так и заходили: то упрутся в крутые бока, то раскинутся в стороны, будто крылья у орлицы, то сойдутся в задорном хлопке, то озорно поманят приглянувшегося парня, мол, чего стоишь, иди, обними меня при всех, сейчас никто не осудит, сейчас можно…
Танцевали долго, до изнеможения. Пара сменяла пару.
— Ай да други, ай да молодцы! — восхищался Репин.
— Мабуть, и вы с нами, пан хороший? — осмелев, крикнул кто-то.
Репин тряхнул кудрями.
— А ну-ка, Рубец, сыграй гопака!.. Аннушка, пошли!
Аннушку будто обдало жаром: зарделась, вспорхнула, как бабочка, поплыла. За ней сорвался с места Репин. Подскочил к Аннушке правым боком, левым, проскакал в присядке, выпрямился, щелкнул каблуками, не спуская с Аннушки глаз, прошел мелкой дробью через всю хату, так что зрители расступились перед ним, как волны перед пловцом.
Под вечер наконец все утихомирились, многие разошлись по домам, а те, кто остались, чинно уселись за стол.
— Молодую будут одаривать, — шепнула Репину Аннушка.
Репин заволновался.
— Не беспокойтесь, Александр Иванович позаботился.
— А я, выходит, прошляпил! Вот телятина!
Веселый, охрипший дружка поднялся из-за стола:
— Есть тут Домна Посудичева, хрестная мати?
— Есть! — назвалась одна из женщин.
— Чим вы нашего молодого князя и молодую княгиню одаруете? Чи волом, чи конем, чи битым червонцем?
— Тялушкой-беляночкой, другого годка одарую княгиню с князем.