Один в Берлине
Шрифт:
— Так завела бы ребенка!
Она покраснела, она, немолодая женщина, покраснела под взглядом четырнадцатилетнего парнишки.
— Нет, детей у меня больше не будет. — Она решительно посмотрела на него. — Но я буду рада, если из тебя что-нибудь получится, инженер по автомобилям или авиаконструктор. Буду рада, что смогла что-то сделать из такого мальчишки, как ты.
— Думаешь, я полное дерьмо?
— Сам знаешь, сейчас тебе похвастаться нечем, Куно!
— Это точно!
— И тебе не хочется стать другим?
—
— Что «только»? Не хочешь идти ко мне?
— Хочу, но…
— Опять «но»?
— Мне кажется, тебе быстро надоест, а мне неохота, чтоб меня отсылали, лучше я сам уйду.
— Уйти от меня ты сможешь в любое время, я не стану тебя держать.
— Честное слово?
— Честное слово, Куно, обещаю. У меня ты будешь совершенно свободен.
— Но, если я останусь, придется чин чинарем регистрироваться, а тогда предки узнают, где я. И ни дня не дадут мне у тебя задержаться.
— Если дома у вас все так, как ты рассказал, никто не заставит тебя вернуться. Возможно, мне тогда передадут права на опеку, и ты будешь мне совсем как сын…
Секунду они смотрели друг на друга. В глубине равнодушных голубых глаз словно бы блеснул огонек. Потом он снова положил голову на локоть, закрыл глаза:
— Тогда ладно. Я тут вздремну маленько. А ты жми к своей картошке!
— Куно! Ты должен хотя бы ответить на мой вопрос!
— А надо? — сонным голосом спросил он. — Никто ничего не должен.
Секунду-другую она с сомнением смотрела на него. Потом улыбнулась и взялась за работу.
Она махала тяпкой, но о прополке уже не думала. Дважды поймала себя на том, что срезала картофельную ботву, и сердито одернула себя: осторожней, Эва!
Но осторожности не прибавилось. Она размышляла о том, что, может, и лучше, если у нее ничего не выйдет с этим оборванным парнишкой. Сколько любви и труда она вложила в Карлемана, который не был испорченным ребенком, и что из этой любви и труда получилось? А ей вздумалось в корне переделать четырнадцатилетнего мальчишку, презирающего и жизнь, и всех людей? Что она о себе возомнила? К тому же Киншепер никогда не согласится…
Она оглянулась на спящего. Но его на месте уже не было, в тени на опушке лежали только ее вещи.
Ладно! — подумала она. Вот мне и не надо ничего решать, он сам решил. Смылся! Тем лучше!
И она сердито заработала тяпкой.
Но минутой позже заметила Куно-Дитера на другом конце картофельного участка, где он прилежно выдирал сорняки, складывая их на меже. Прямо по бороздам она прошла к нему.
— Уже выспался?
— Не могу спать, — отозвался он. — Ты мне вконец голову задурила. Подумать надо.
— Так и думай! Только не воображай, что из-за меня тебе надо работать.
— Из-за тебя! — Представить себе невозможно, сколько презрения он вложил в эти слова. — Я рву сорняки, потому как при этом лучше думается
Ни слова не говоря, Эва Клуге с улыбкой опять вернулась к работе. Все-таки он взялся за прополку из-за нее, хотя даже себе не желает в этом признаться. Теперь она уже не сомневалась, что в обед он пойдет с нею, и все предостерегающие, предупреждающие голоса, громко звучавшие у нее в голове, разом потеряли всякое значение.
Работу она закончила раньше обычного. Опять подошла к парнишке и сказала ему:
— У меня обеденный перерыв. Если хочешь, Куно, пойдем со мной.
Он выдрал еще несколько сорняков, удовлетворенно посмотрел на прополотый участок:
— А чё, нехило поработал. Ясное дело, только здоровенные сорняки повыдирал, по мелким надо еще разок тяпкой пройтись, по-другому никак.
— Конечно, — отозвалась она. — Ты выдирай грубый сорняк, а с мелким я уж как-нибудь управлюсь.
Куно опять искоса взглянул на нее, и она заметила, что голубые глаза умеют смотреть и плутовато.
— Это чё, намек? — поинтересовался он.
— Понимай как хочешь.
— Тогда ладно!
На обратном пути она задержалась у небольшого быстрого ручейка.
— В таком виде, как сейчас, тебе со мной в деревню, пожалуй, идти не стоит.
На лбу у него тотчас пролегла складка, и он с подозрением спросил:
— Небось стыдишься меня?
— Можешь, конечно, и так идти, мне-то без разницы. Но если собираешься остаться в деревне надолго, а ты можешь пробыть тут пять лет и всегда ходить в порядочной одежде, только вот крестьяне никогда не забудут, в каком виде ты к ним заявился. Как чумазый поросенок, так они будут твердить тебе вслед еще и через десять лет. Как бродяжка.
— Тут ты права. Они такие. Ладно, давай тащи все, что надо! А я покамест маленько отмоюсь.
— Я принесу мыло и щетку! — крикнула она ему и заспешила по дороге в деревню.
Позднее, гораздо позднее, уже вечером, когда они втроем поужинали — Эва, седовласый Киншепер и почти до неузнаваемости преобразившийся Куно-Дитер, — позднее Эва сказала:
— Сегодня переночуешь на сеновале, Куно, а завтра у тебя будет комнатка, только сперва придется убрать оттуда хлам. Я все там устрою. Мебели хватит.
Куно зыркнул на нее:
— В смысле, щас мне пора валить, господа желают побыть вдвоем. Ладно! Только спать я не пойду, Эва, я ж не младенец. Пройдусь, погляжу на деревню.
— Только не допоздна, Куно! И не кури на сеновале!
— Да брось ты! Я ж не псих, ведь ежели что, первым и сгорю. Ну ладушки! Хорошего вечерка, молодежь, сказал папаша и заделал мамаше ребенка!
Засим господин Куно-Дитер отбыл — блестящий продукт национал-социалистского воспитания.
Эва Клуге огорченно улыбнулась.