Один в Берлине
Шрифт:
Комиссар Эшерих молча смотрел на начальника. Теперь и слепой бы заметил, как он дрожит.
— Что ж, Эшерих, вы сообщите мне своевременно, если вдруг почувствуете себя большим умником?
— Так точно, господин обергруппенфюрер!
— Или если работа застопорится, чтобы я вас слегка поторопил?
— Так точно, господин обергруппенфюрер!
— Прекрасно, в таком случае мы договорились, Эшерих!
Высокий начальник вдруг, совершенно неожиданно, протянул униженному руку:
— Я рад, Эшерих, что вы снова при исполнении. Надеюсь, мы снова будем отлично сотрудничать. Итак, что
— Добуду у сотрудников участка на Ноллендорфплац точное описание преступника. Наконец-то мы получим словесный портрет! Тот, кто допрашивал задержанных, возможно, и фамилию вспомнить сумеет. Кроме того, продолжу поисковую операцию, начатую коллегой Цоттом.
— Отлично, отлично. Для начала, во всяком случае. Жду от вас ежедневного доклада.
— Слушаюсь, господин обергруппенфюрер!
Таков был второй разговор по возвращении на работу, который произвел на комиссара уголовной полиции Эшериха неизгладимое впечатление. В остальном, когда щербина во рту была ликвидирована, пережитое стало внешне незаметно. Коллегам даже показалось, что Эшерих держится теперь намного любезнее. Ведь он напрочь утратил тон насмешливого превосходства. И уже ни на кого не мог смотреть свысока.
Комиссар Эшерих работает, собирает сведения, проводит допросы, составляет словесные портреты, читает материалы, звонит по телефону — работает так же, как всегда. Но хотя по нему ничего не заметно и хотя он надеется однажды снова говорить с начальником, с Праллем, без дрожи, Эшерих знает, что прежним уже никогда не станет. Теперь он всего лишь машина и выполняет рутинную работу. Вместе с чувством превосходства пропала и радость от работы: питательной почвой для его успехов было самомнение.
Эшерих всегда чувствовал себя очень уверенно. Всегда думал, что с ним ничего случиться не может. Считал, что другие ему не чета. И все эти иллюзии он утратил за те несколько секунд, когда кулак эсэсовца Добата врезал ему по зубам и он узнал, что такое страх. За несколько дней Эшерих натерпелся такого страха, что в жизни не забудет. Он знает, что может выглядеть как угодно, что может достичь невозможного, может снискать почести и хвалу, но все равно знает: он полное ничтожество. Один удар кулака способен превратить его в скулящее, дрожащее, перепуганное ничтожество, ненамного лучше вонючего, трусливого воришки, с которым он делил камеру и торопливые мольбы которого по-прежнему звучат у него в ушах. Ненамного лучше. Нет, вообще ничуть не лучше!
Только одно еще заставляет комиссара Эшериха держаться — мысль о Домовом. Он должен схватить этого малого, а дальше будь что будет. Должен посмотреть ему в глаза, поговорить с ним, с причиной своих невзгод. Он напрямик скажет этому фанатику, сколько бед, тревог и несчастий тот навлек на многих людей. Раздавит его, этого коварного врага.
Поймать бы его поскорее!
Глава 47
Роковой понедельник
В тот понедельник, который станет для Квангелей роковым, в тот понедельник, через два месяца после того, как Эшерих вернулся на работу, в тот понедельник, когда Эмиля Баркхаузена приговорили к двум годам тюрьмы, а крысеныша Клебса — к одному году, в тот понедельник, когда Бальдур
— Ты этим больше не занимаешься, Отто, мы же договорились! Открытки подождут до завтра или до послезавтра, когда я опять буду на ногах!
— Я хочу унести их из дома, Анна!
— Тогда пойду я! — Анна села в постели.
— Нет, лежи! — Он уложил ее на подушки. — Анна, не делай глупостей. Я подложил две сотни открыток…
В этот миг раздался звонок.
Оба испуганно вздрогнули, как пойманные с поличным воришки. Квангель тут же спрятал обе открытки, которые до сих пор лежали на одеяле.
— Кто это может быть? — встревоженно спросила Анна.
— В такое время? В одиннадцать утра?
— Может, у Хефке что стряслось? — недоумевала она. — Или доктор вернулся?
Новый звонок.
— Пойду гляну, — пробормотал он.
— Нет, не ходи, — попросила она. — Сиди здесь. Если бы мы ушли разносить открытки, он бы тоже звонил понапрасну!
— Я только гляну, Анна!
— Нет, Отто, не открывай! Прошу тебя! У меня предчувствие: если ты откроешь, то впустишь беду!
— Я тихонько, а потом сразу к тебе.
Он ушел.
Она лежала в сердитом нетерпении. Ну почему он никогда не уступает, никогда не может выполнить ее просьбу! Он поступил неправильно; за дверью караулит беда, а он не чует ее, когда она вправду совсем рядом. А теперь вот даже слово свое не держит! Она услышала, как он открывает дверь и говорит с каким-то мужчиной. Хотя твердо обещал сперва сказать ей.
— Ну, что там? Говори, Отто! Ты же видишь, я умираю от нетерпения! Что это за человек? Он ведь не ушел!
— Зря ты волнуешься, Анна. Просто посыльный с фабрики. С мастером утренней смены произошел несчастный случай, мне надо срочно его подменить.
Слегка успокоенная, она опять откидывается на подушки.
— Пойдешь?
— Конечно!
— Ты еще не обедал!
— Ничего, перехвачу что-нибудь в столовой!
— По крайней мере, возьми с собой хлебца!
— Да-да, Анна, не беспокойся. Нехорошо, конечно, что придется надолго оставить тебя одну.
— В час ты бы все равно ушел.
— Заодно и свою смену отработаю.
— Этот человек ждет?
— Да, мы вместе поедем на фабрику.
— Возвращайся скорее, Отто. И поезжай нынче на трамвае!
— Само собой, Анна. Поправляйся!
Он уже шел к двери, когда она окликнула:
— Отто, поцелуй меня, пожалуйста!
Квангель вернулся, слегка удивленный, слегка смущенный этой непривычной потребностью в ласке. Прижался губами к ее губам.
Она крепко притянула к себе его голову и от души поцеловала.
— Я такая глупая, Отто. Мне все еще страшно. Наверно, температура виновата. А теперь ступай!
Так они расстались. На свободе им встретиться уже не доведется. Об открытках у него в кармане оба в спешке позабыли.