Один в Берлине
Шрифт:
— Сами посудите, я для вас все улажу на фабрике, сделаю вам одолжение. Я обещал и сдержу слово. Но и вы на минуточку подумайте обо мне, господин Клуге. Подумайте, под какие неприятности меня подведет коллега, если я вас отпущу. Он непременно доложит начальству, и неприятностей будет выше крыши. С вашей стороны, господин Клуге, было бы в самом деле благородно, если б вы подписали насчет прохожего на Франкфуртер-аллее, вы же ничем не рискуете. Прохожего-то разыскать невозможно, господин Клуге!
Противиться вкрадчиво-настойчивым
Может, вправду сделать комиссару одолжение — собственно, что тут такого? Дурацкая открытка, что-то политическое, с чем он никогда дела не имел, в чем ничегошеньки не смыслил. И прохожего с Франкфуртер-аллее вправду никогда не найдут, потому что его попросту не существует. Ладно, сделает он комиссару одолжение, подпишет.
Но врожденная пугливость тотчас опять его предостерегла.
— Да уж, — сказал он, — я подпишу, а вы меня все равно не отпустите.
— Однако! Однако! — Комиссар Эшерих решил, что уже добился своего. — Из-за паршивой открытки? Да еще и после такого одолжения с вашей стороны? Даю вам честное слово, господин Клуге, как комиссар уголовной полиции и как человек: подпишете протокол — и вы свободны.
— А если не подпишу?
— Разумеется, вы все равно свободны!
Энно Клуге решился:
— Ладно, подпишу, господин комиссар, сделаю одолжение, чтобы у вас не было неприятностей. А вы-то насчет фабрики не забудете?
— Сегодня же все уладим, господин Клуге. Сегодня же! Загляните туда завтра ненадолго и бросьте наконец эти дурацкие больничные! Прогуляете денек, скажем, раз в неделю, и никто больше слова не скажет, после разговора со мной. Так вас устроит, господин Клуге?
— Еще бы! Премного вам благодарен, господин комиссар!
За этой беседой они миновали коридор и добрались до комнаты, где сидел ассистент Шрёдер, с нетерпением ожидая, чем закончится допрос, и заранее примирившись с судьбой на случай нахлобучки. Когда они вошли, он вскочил.
— Ну, Шрёдер, — улыбнулся комиссар и кивком показал на Клуге, который стоял подле него, маленький и напуганный, потому что взгляд ассистента опять поверг его в ужас. — Вот наш приятель. Он только что признал, что положил эту открытку на пол в коридоре у врача, а получил он ее от прохожего на Франкфуртер-аллее…
Из груди ассистента вырвался звук, похожий на стон.
— Черт! — сказал он. — Но ведь он никак не мог…
— А сейчас, — невозмутимо продолжал комиссар, — сейчас мы составим протокольчик, после чего господин Клуге будет отпущен. Свободно пойдет домой. Верно, господин Клуге, или нет?
— Верно, — отозвался Клуге, правда,
Ассистент стоял дурак дураком. Клуге открытку не клал, такого просто быть не могло, он совершенно уверен. И тем не менее этот Клуге согласился подписать протокол.
Ну и шельма этот Эшерих! Как только ему удалось? Шрёдер признался себе — не без зависти, — что до Эшериха ему очень далеко. А вдобавок, после такого признания, еще и отпустить этого малого на свободу? Уму непостижимо! Н-да, считаешь себя умником, а ведь всегда найдутся люди поумнее.
— Послушайте, коллега, — сказал Эшерих, достаточно насладившись изумлением ассистента, — вы не могли бы прямо сейчас сходить вместо меня в управление?
— Есть, господин комиссар!
— Вы знаете, я веду дело этого… как его?.. Домового. Помните, коллега?
Их взгляды встретились, они поняли друг друга.
— Так вот, господин Шрёдер, вы пойдете вместо меня в управление и скажете коллеге Линке… Да садитесь же, господин Клуге, мне надо сказать коллеге еще несколько слов.
Он отошел с ассистентом к двери и прошептал:
— Затребуйте там двух людей. Дельных сотрудников, для слежки, пусть немедля явятся сюда. Этого Клуге необходимо постоянно держать под наблюдением, с той минуты, как он покинет участок. Докладывать по телефону о его передвижениях каждые два-три часа, уж как получится, прямо мне, в гестапо. Пароль: Домовой. Покажите агентам этого человека, они будут работать посменно. Когда они приготовятся, вы опять зайдете сюда. И я выпущу нашего зайчишку.
— Слушаюсь, господин комиссар. Хайль Гитлер!
Дверь захлопнулась, легавый ушел. Комиссар сел рядом с Энно Клуге:
— Ну вот, этого мы сплавили! Он вам, пожалуй, не очень-то нравится, господин Клуге?
— Не так, как вы, господин комиссар!
— Вы заметили, как он удивился, когда услыхал, что я вас отпускаю? Чуть не лопнул от злости! Потому я его и отослал, протокол мы лучше без него напишем. Он бы только все время встревал. Я даже машинистку звать не стану, строчку-другую и сам осилю. Это же все между нами, просто чтобы прикрыть меня перед начальством за то, что я отпускаю вас на свободу.
Слегка успокоив трусишку, комиссар взял ручку и начал писать. Временами он громко и отчетливо произносил то, что писал (если писал именно то, что произносил вслух, — с таким ушлым полицейским, как Эшерих, даже в этом уверенности не было), а временами просто бормотал. Клуге толком не понимал, что он говорит.
Видел только, что написал Эшерих вовсе не строчку-другую, а три, почти четыре страницы. Но пока что он не слишком об этом задумывался, куда больше его интересовало другое: вправду ли он прямо сейчас выйдет на свободу. И он поглядывал на дверь. Потом, внезапно решившись, встал, прошел к двери, слегка ее приоткрыл…