Один в Берлине
Шрифт:
— Так ведь бабы мне платят, господин комиссар! — сказал Клуге, почти обиженный такой бестолковостью. И самодовольно усмехнулся: — За то, что я такой безотказный!
В этот миг комиссар Эшерих окончательно избавился от подозрения, будто Энно Клуге хоть как-то связан с написанием или распространением открыток. Клуге на такое попросту не способен, кишка тонка. Но расспросить его все же придется, потому что необходимо составить протокол допроса, протокол для господ начальников, чтобы те до поры до времени угомонились, протокол, который оставит Клуге под подозрением,
Вот почему он достал из кармана открытку, положил ее перед Клуге и совершенно безучастным тоном сказал:
— Вам знакома эта открытка, господин Клуге?
— Да, — рассеянно ответил Энно Клуге, но тотчас же, вздрогнув, поправился: — То есть конечно нет. Давеча мне велели ее прочитать, в смысле, самое начало. Вот и все знакомство! Истинная правда, господин комиссар!
— Ну-ну, — с сомнением протянул Эшерих. — Господин Клуге, раз уж мы утрясли такое серьезное дело, как ваша работа и концлагерь, раз я лично пойду к вашему начальству и все улажу, то и по поводу такой мелочи, как эта открытка, мы, разумеется, договоримся!
— Я тут ни при чем, совершенно ни при чем, господин комиссар!
— Я не захожу так далеко, господин Клуге, — сказал комиссар, не обращая внимания на его заверения, — я не захожу так далеко, как мой коллега, который считает вас автором открыток и намерен сделать все, чтобы вы предстали перед Народным трибуналом, а затем репу долой, господин Клуге!
Мужичонка задрожал, лицо посерело.
— Нет, — успокоил комиссар и опять накрыл ладонью руку Энно Клуге. — Нет, я не считаю вас автором открыток. Но открытка-то лежала в коридоре у врача, а вы подозрительно долго там торчали, мало того, нервничали, попытались сбежать. И всему этому есть надежные свидетели… нет, господин Клуге, лучше вам сказать правду. Мне совсем не хочется, чтобы вы сами навлекли на себя беду!
— Открытку наверняка бросили в почтовую щель, господин комиссар. Я тут ни при чем, истинная правда, господин комиссар!
— Снаружи ее никак подбросить не могли, учитывая, где она лежала. И пятью минутами раньше ее там не было, помощница врача под присягой подтвердит. А вот вы в означенный промежуток времени находились в туалете. Или, по-вашему, там был кто-то еще из пациентов?
— Нет, господин комиссар, вряд ли. Там точно никого не было. Если речь о пяти минутах, точно никого. Мне ведь уже давно хотелось курить, поэтому я следил, идет кто в уборную или нет.
— Ну вот! — сказал комиссар, судя по всему весьма удовлетворенный. — Вы же сами говорите: только вы один и могли подбросить открытку в коридор!
Клуге смотрел на него широко открытыми, опять вконец перепуганными глазами.
— И поскольку вы это признали…
— Ничего я не признал, ничего! Я только сказал, что за последние пять минут в туалете, кроме меня, никого не было! — Клуге почти кричал.
— Однако, однако! — сказал комиссар, неодобрительно качнув головой. — Вы же не станете сию минуту отказываться от только что сделанного признания, вы же разумный человек! Мне бы пришлось запротоколировать и ваш отказ, а это всегда выглядит
Клуге в отчаянии смотрел на него.
— Я же ни в чем не сознавался, — упавшим голосом прошептал он.
— Ну, об этом мы еще успеем договориться, — успокоил Эшерих. — Сначала скажите-ка мне: кто дал вам открытку, чтобы вы ее подбросили? Добрый знакомый, приятель? Или прохожий заговорил с вами на улице и заплатил несколько марок?
— Не было ничего такого! Ничего! — опять выкрикнул Клуге. — Я эту открытку в руках не держал и видать не видал, пока ваш коллега мне ее не дал!
— Однако, господин Клуге! Вы же сами только что признали, что подложили открытку в коридоре…
— Ничего я не признавал! И ничего такого не говорил!
— Н-да… — Эшерих расправил усы, стирая усмешку. Сейчас он уже не без удовольствия заставлял эту трусливую, скулящую собачонку немножко подергаться. Отличный получится протокольчик, с солидным подозрением — в самый раз для начальства. — Верно, — сказал он. — В такой форме вы этого не говорили. Сказали только, что один вы имели возможность подбросить туда открытку, что, кроме вас, там не было никого, а по смыслу это ведь то же самое.
Энно смотрел на него широко открытыми глазами. Потом вдруг мрачно проговорил:
— Я и этого тоже не говорил. Между прочим, в туалет могли зайти и другие люди, не только из приемной.
Он опять сел, поскольку от возмущения успел вскочить на ноги.
— Но больше я ничего не скажу. Я требую адвоката. И протокол тоже не подпишу.
— Однако, однако, — сказал Эшерих. — Разве я требовал от вас, господин Клуге, подписать протокол? Разве я записал хоть словечко из того, что вы говорили? Мы с вами сидим тут как старые друзья, и о чем мы толкуем, никого не касается.
Он встал, распахнул дверь камеры.
— Видите, в коридоре никто не подслушивает. А вы чините мне столько препятствий из-за паршивенькой открытки? Поймите, я вообще не придаю этой открытке значения. Написал-то ее полный идиот! Но раз помощница врача и мой коллега подняли вокруг нее такой шум, я просто обязан разобраться в ситуации! Не валяйте дурака, господин Клуге, просто скажите: какой-то человек на Франкфуртер-аллее дал мне открытку, сказал, что хочет подшутить над доктором. И заплатил десять марок. У вас ведь в кармане новенькая десятка, я видел. Поймите, если вы мне сейчас все расскажете, вы — мой человек. Не устраиваете мне неприятностей, и я могу спокойно уйти домой.
— А я? Я куда отправлюсь? В Плётце! И репу долой! Не-ет, господин комиссар, ни словечка вам не скажу!
— Куда отправитесь вы, господин Клуге, когда я пойду домой? Тоже домой пойдете, неужели до сих пор не поняли? Вы свободны, в любом случае я вас отпущу…
— Правда, господин комиссар, истинная правда? Я смогу уйти домой, даже без признания, без протокола?
— Разумеется, господин Клуге, можете уйти прямо сейчас. Только прежде подумайте…
Он легонько похлопал Энно по плечу, ведь тот в ажитации уже опять вскочил и повернулся к двери.