Один в Берлине
Шрифт:
— А что бы ты делал, если б эта лошадь не победила?
— Но Адебар не мог не победить — без вариантов!
— Но если бы не победил?
Теперь он чувствует свое превосходство. И с улыбкой говорит:
— Послушай, Хета, ты ничего не смыслишь в бегах, а вот я очень даже смыслю. И раз я говорю «Адебар победит» и иду на риск, поставив пятьдесят марок…
Она резко перебивает:
— Ты рисковал моими деньгами! И я такого не потерплю! Если тебе нужны деньги, скажи, ты не обязан работать у меня только за еду. Но без моего разрешения денег из кассы больше не возьмешь, ясно?
Непривычно
— Как ты со мной разговариваешь, Хета? Будто я всего-навсего твой работник! Конечно, я больше не возьму денег из кассы. Просто думал, что порадую тебя, если малость подзаработаю. Победа-то была верной!
Она на это не поддается. Не в деньгах дело, обманутое доверие — вот что важно. А он, недоумок, воображает, что она злится исключительно из-за денег!
— И ради игры на скачках ты, стало быть, взял и закрыл магазин?
— Ну да, — отвечает он. — Ты же все равно бы закрыла его, если б меня не было!
— И когда я уходила, ты уже знал, что закроешь?
— Угу, — сдуру признается он. Но тотчас спохватывается: — Нет, конечно нет, иначе бы попросил разрешения. Надумал, когда проходил мимо букмекерской конторы, на Нойе-Кёнигштрассе, ну ты знаешь. Мимоходом глянул на расклад и как увидал среди аутсайдеров Адебара, тут и решился.
— Ну-ну! — Она не верит. Он заранее все спланировал, еще до того, как пошел провожать ее на метро. Она вспомнила, что утром он долго шуршал газетой, а потом что-то долго вычислял на бумажке, уже когда в магазине ждали первые покупатели. — Ну-ну! — повторяет она. — И ты, значит, спокойненько разгуливаешь по городу, хотя мы договорились, что из-за гестапо тебе не стоит носа высовывать на улицу?
— Но ты ведь разрешила мне проводить тебя до метро!
— Мы пошли вместе. И я однозначно сказала, что это лишь проверка! И вовсе не означает, что ты можешь полдня шастать по городу. Где ты был?
— Ах, в одной маленькой пивнушке, я давно ее знаю. Гестаповцы туда не заходят, там только букмекеры да игроки на бегах.
— И все тебя знают! И могут раззвонить на всю округу: мы видали Энно Клуге там-то и там-то!
— Так ведь гестапо тоже знает, что я где-то в городе. Не знает только, где именно. Пивнушка очень далеко отсюда, в Веддинге [30] . И там не было тех, которые могут на меня настучать!
30
Веддинг — рабочий район Берлина.
Говорит он горячо, искренне; послушать его, так он совершенно в своем праве. Вообще не понимает, как обманул ее доверие, как жестоко она по его милости борется с собой. Взял деньги — чтобы ее порадовать. Закрыл магазин — так ведь и она бы закрыла. Пошел в пивную — так ведь далеко, в Веддинге. Но что она извелась из-за своей любви, ему совершенно невдомек, даже мысли такой в башку не приходило!
— Значит, Энно, больше тебе сказать нечего? Да?
— А что мне еще говорить, Хета? Вижу ведь, ты до крайности мной недовольна, но я вправду не нахожу,
Однако на сей раз ни слезы, ни мольбы не помогали. В них сквозила какая-то фальшь. Она почувствовала к плачущему мужчине едва ли не отвращение.
— Я должна хорошенько все обдумать, Энно, — сказала она, превозмогая брезгливость. — Мне кажется, ты вообще не понимаешь, как сильно обманул мое доверие.
И она прошла мимо него на кухню дожаривать картошку. Вот и поговорили. И что же? Ей полегчало, отношения прояснились, стало проще принять решение?
Ничего подобного! Она лишь убедилась, что этот человек никогда не испытывает никакой вины. Беззастенчиво лжет, если считает, что так удобнее, причем ему совершенно все равно, кому солгать.
Нет, такой мужчина ей не подходит. С ним надо заканчивать. Хотя одно ясно: сегодня вечером она его за порог уже не выставит. Он ведь не понимает, в чем виноват. Как щенок, который изгрыз башмаки и даже не догадывается, за что, собственно, хозяин его бьет.
Да, придется дать ему еще день-два, чтоб нашел себе жилье. И если он угодит в лапы гестапо, что ж, тут она ничего поделать не может. Сам нарывается — с игрой-то на бегах! Нет, ей необходимо от него избавиться, никогда больше у нее не будет к нему доверия. Будет жить одна, отныне и до последнего своего дня! При мысли об этом ей становится страшно.
Но, несмотря на страх, после ужина она говорит ему:
— Я все обдумала, Энно, нам надо расстаться. Ты — человек симпатичный, милый, но смотришь на мир слишком уж другими глазами, по большому счету нам не ужиться.
Он неотрывно смотрит на нее, а она, словно в подтверждение своих слов, стелет ему на диване. Поначалу он ушам своим не верит, потом жалобно скулит:
— Господи, Хета, ты ведь не всерьез! Мы же так любим друг друга! Ты же не хочешь выставить меня на улицу, прямо в лапы гестапо!
— Ах! — вздыхает она и сама себя уговаривает: — С гестапо все навряд ли так уж серьезно, иначе бы ты не шнырял нынче полдня по городу!
Он падает на колени. Прямо по-настоящему ползает перед нею на коленках. Обезумев от страха.
— Хета, Хета! — выкрикивает он сквозь рыдания. — Ты ведь не хочешь моей смерти? Разреши мне остаться здесь! Куда мне деваться? Ах, Хета, я прошу хоть капельку любви, я так несчастен…
Слезы и вопли, скулящая от страха собачонка!
Он норовит обнять ее ноги, хватает за руки. Она убегает от него в спальню, запирается на задвижку. Но всю ночь слышит, как он снова и снова дергает дверь, поворачивает ручку, скулит, умоляет…
Она лежит тихо-тихо. Собирает все свои силы, чтобы не уступить, не размякнуть сердцем от этих слезных просьб за дверью! Она тверда в своем решении больше с ним не жить.
За завтраком они сидят друг против друга бледные, невыспавшиеся. Почти не разговаривают. Делают вид, будто вчерашнего объяснения не было вовсе.
Но теперь он знает, думает она, и, если не пойдет сегодня искать себе комнату, завтра все равно покинет мой дом. Завтра днем я еще раз ему скажу. Мы должны расстаться!