Один за всех
Шрифт:
Глянул в Пречистые черты Варфушка и трепет прошел по всему его существу.
— Твой я, твой, Господи! — зашептали губы, затрепетало сердце, зажглось в мыслях и во всем существе.
— Твой я, Твой!
И неземная радость охватила все существо мальчика.
VII
ДЕНЬ зародился горячий…
Золотятся на поле пышные колосья,
Аннушка развилась, попригожела на диво. Красавица она теперь, томная, печальная, а все же красавица. Черные, как ночь, косы, черные же, как стремнина, глаза. Губки — лепестки нездешнего сказочного цветка. Утренней зарей кажется свежее розовое личико. Идет к нему томная печаль, как идет лунный свет к задумчивой ночи.
Подле Анны работает Степан. И этот совсем взрослый. Семнадцать ему лет, и он вполне мужчина. Смуглый, сильный, коренастый. Богатырь на вид. Строгий и красивый, как и в детстве. Редко улыбается его суровое, умное лицо. Дышит волей и силой.
Жнут рядом. Подальше Петруша с Катей вяжут снопы. Оба поют. Поют звонко на все поле, как только птицы да дети петь умеют. Еще дальше с колосьями ушел Варфоломей. Этот трудится, как взрослый. Нет, даже больше взрослых. Холопам не угнаться за ним. Серпом орудует словно силач-мужчина. Под сильными взмахами еще детской руки покорно гнут головы золотые стебли колосьев и ложатся, покорные, рядами, шелковистые, пушистые, зыбкие, на грудь матери-земли.
— Буде, боярчик, умаялся; буде натруждать себя, Варфоломей Кириллыч! — говорит старый челядинец, нянчивший Варфушку в детстве.
Но тот только встряхивает головою.
— Полно, Никита, полно! Нешто труд это? Радость одна.
И идет дальше раскрасневшийся, юный, ликующий и прекрасный, гнет стройный стан, режет рожь серпом. Сверкает серп, играет самоцветными огнями в лучах солнца. И золотые кудри играют и огни сияющих синих очей.
Петр с Катей поют. Далеко разносятся по полю их звонкие детские голоса:
Ой, травушка-муравушка,Ой, нивушка-душистая,Ой, хлебушка-кормилец наш,Ой, солнце-золотистое…— Ха-ха-ха! — внезапно оборвав песню, смеется Катя, — гляди, Петруня, там Варфушка-то ровно золотой! Кудри то, кудри! Гляди…
— И то золотой! Смотреть диковинно. Ровно жар-птица…
— Варфушка-то жар-птица, а вот ты — утенок щипаный, — хохочет Катя.
— Ладно, утенок… Я тебе задам. Вот оттаскаю за косу и будет тебе утенок, сорока болтливая! — обижается Петруша и надувает пухлые губы.
— Ха-ха-ха! Напыжился, будто мышь на крупу, — заливается Катюша. — Здравствуй, мышь надутая! Здравствуй, утенок.
Подскочила, хохочет, дразнится. Огонь девочка эта Катя.
Петруша
— Ха-ха-ха, — смеется Петруша, — сорока-белобока прыгала-скакала, хвост потеряла, без хвоста осталась… Без хвоста…
— Ишь, ты! Как придумал складно, — взвизгивает Катя и с хохотом валится на сжатый ковер колосьев. Через минуту снова доносится ее ликующий юностью и радостью голосок:
Ой, травушка-муравушка,Ой, нивушка-душистая…Степан и Анна работают молча. Ряды колосьев мерно ложатся под взмахами их серпов. Нагнулись, раскраснелись, устали оба.
— Отдохну, невмоготу боле, — говорить Аннушка и, выронив серп, опускается на землю.
Степан выпрямился. Стоит и смотрит. Пристально смотрит на свою подругу детства. Мила, люба ему давно эта тихая, черноокая, всегда печальная, кроткая Аннушка пуще дня солнечного, пуще жизни, пуще первой радости. О ней его мысли все, о ней стучит сердце, о ней печалуется душа. Тихая она, жалостливая, работящая, сиротка. Защищать ее, всегда тихую, кроткую, милую, о ней всегда заботиться хотелось бы ему, сильному, крепкому Степану. Особенно теперь. Усталая, милая, затихшая под палящими знойными лучами, работой, трудовым днем замученная, она во сто крат краше и пригожей ему, Степану, чем когда либо.
— Анна, Анюта… Голубка желанная, — невольно срывается с уст юноши, — хочешь всю жизнь свою мне отдать, Аннушка, хочешь быть женою моею, люба моя?
Смутилась, потупилась Анна. Сама любила его, пригожего, к ней всегда заботливого и доброго, ко всем сурового, Степана. Степана — друга-товарища детских игр, потом долгих повседневных совместных трудов.
Анна смутилась. Долго сидела молча, перебирала стебли низвергнутых колосьев, замирая от тихой, грустной и сладкой радости. Сердце билось любовно и грустно. Чувствовала всегда Аннушка, что не долгая она гостья на земле. Что пройдут немногие годы и отойдет она к умершим родителям. Недолгая гостья. Так всегда казалось девушке, но молчала. Боялась омрачить Степанову радость.
Вздохнула только, тихо, протяжно, потом подняла глаза, лучистые, просветленные, прекрасные, озаренные счастьем, и сказала:
— Люблю тебя и я, желанный! Разделю с тобой и радость, и горе, жизнь и печаль. Будем трудиться, и будем радоваться вместе. Пойду за тебя. Идем к матушке, скажем о нашем счастье.
Протянула руку. Поднялась легкая, лучезарная с травы, вся озаренная солнцем и счастьем, тихая, радостная.
Ликующий, восторженный, взял се за руку Степан. Пошли к усадьбе, унося с поля свое огромное молодое счастье.
Навстречу им улыбалось солнце, позади неслись голоса Петруши и Кати, распевавших их детскую песенку. Над ними сиял голубой мир полудня.
Подошли к самой усадьбе, но, не доходя до ворот, остановились внезапно, как вкопанные…
Что это?
У ворот челядинец водит на поводу взмыленного коня. Конь отца. Отец приехал. Из орды вернулся. Прискакал вместе с князем. Нежданно, негаданно, не оповестив с гонцом, как бывало прежде.
Что-то ударило, как молотом, в сердце Степана, отозвалось в мыслях, закружило голову. Испуганно переглянулся с Анной.