Один
Шрифт:
– - В базу летом хорошо, прохладно. Если кровля толстая -- не пропекает.
И, закрыв глаза, ясно видели заросшие вдоль плетней бурьяном станичные улицы, прохладные базы с широкими скрипучими воротами, тонкую, зубчатую синеву гор в глубокой дали.
Старший уже совсем закрыл глаза, дышал ровно и медленно. Но младший еще возился, толкал его под бок, будто нечаянно.
– - Ну...
– - Или, вот, водится у нас змея, называется -- желтобрюх. Я был мальчишкой, так хотел поймать.
– - Желтобрюх -- он сильный.
– - Вот. Согнулся, как пружина, да прыгнет. И сбил с ног, а потом
– - А я не видел желтобрюха. И в базе меня не пороли, -- с сонной мечтательностью говорил средний.
– - Хорошо у вас в станицах.
Старший и младший -- нестроевые казаки, а средний -- по званию мещанин, -- рабочий, слесарь. И теперь, в тюрьме ему очень нравилось, когда рассказывали о змеях и о просторных базах, где прохладно летом. Хотелось тоже и самому рассказать что-нибудь такое, от чего не пахло бы городской пылью и дымом фабрики. Но ничего не вспоминалось и, поэтому, было немного грустно.
Около полуночи, когда совсем уже засыпали и только изредка перекидывались отрывистыми, ленивыми словами, бесшумно отодвинулась жестяная покрышка дверного волчка и оттуда пристально посмотрел чей-то глаз, -- светлый, большой, с нависшей рыжеватой бровью. Остановился неподвижно, не мигая, как глаз какого-нибудь глубоководного моллюска с холодной кровью и ленивыми движениями.
После этого совсем не хотелось уже говорить. Уснули.
* * *
Зажили втроем. Вместе читали книги и объясняли друг другу непонятные места. Но кое-чего не могли понять и жалели, что не у кого спросить.
– - Вот, посадили бы к нам какого-нибудь старика. Настоящего, из нелегальных. Он бы нам рефераты читал... по тактике и программе.
– - Да!
– - вздыхал рабочий.
– - Это вышел бы... университет. А то мы сами все крутимся вокруг одного и того же места. Из своих собственных мозгов выматываем... Скучно.
Иногда лень приходила полосой. На целую неделю забрасывали занятия. Курили до одури, валялись на жестких постелях, заложив руки за голову. И в камере делалось так тихо, что слышно было, как гудят и вьются в окне мухи и звенят внизу, за окном, кандалы выведенных на прогулку каторжан.
Потом опять хватались за работу. Слесарь неуверенным, крупным почерком писал в своей тетради что-то длинное, аккуратно разделенное на главы. Никому не давал читать эту рукопись и, когда писал, нарочно пошире расставляя локти. Над ним смеялись.
– - В конторе, все равно, читают.
– - Пусть читают. Разве там люди?
От недостатка движения ныли молодые мускулы, кровь тяжело билась в висках, -- особенно, когда на дворе был сильный дождь и, поэтому, не ходили на прогулку.
Тогда поднимали возню. Бросали друг в друга подушками и мягкими войлочными туфлями, потом схватывались и боролись на широких нарах, так что трещали и расползались доски. Искренно радовались, когда старший казак, плотный и мускулистый, с круглым светлым затылком, оказывался внизу. Его прижимали и тискали, пока у всех троих рубахи не промокали насквозь от пота, и сами собою разжимались обессиленные руки.
* * *
Младший
И, так как страницу нельзя было вырвать, казак густо замазал ее чернилами.
Нашли новое развлечение, -- ссоры. Старший два дня не разговаривал со слесарем и старался даже не смотреть в его сторону, потому что тот кинул ему шутя, в разговоре, насмешливую казачью кличку:
– - Куркуль!
Работали, ленились, ссорились. Но это разнообразие было монотонно, как щелканье маятника, и повторялось все в той же одинаковой, строгой последовательности, как римские знаки на циферблате.
И лица у всех троих были по-прежнему припухшие, землисто-серые, с зеленоватым оттенком около рта и под глазами.
Кормились плохо. С воли приносили в тюрьму мало денег, потому что там, на воле, тоже перебивались кое-как и брали в долг бумагу для печати.
Поэтому постоянно хотелось есть. На полученные с воли гроши покупали белый хлеб, яйца, вареную колбасу с ярко-красной, намазанной фуксином оболочкой. А к концу недели, перед следующей "выпиской", сидели уже на одном казенном обеде и сердито жевали коловший язык и десны, непросеянный черный хлеб.
В такие дни всегда бывали мрачны и раздражительны. Нюхали брезгливо и подозрительно железные, плохо вылуженные миски с казенным супом и жаловались, что от мяса опять пахнет.
Откуда-то пришла сенсационная новость:
– - Начальнику тюрьмы, в виду крупных военных расходов, приказано соблюдать экономию. Поэтому будут кормить еще хуже.
Негодовали.
– - Ну, уже это... Это -- черт знает, что! И так животы болят от всякой тухлятины. И потом, разве это суп? Посмотрите: совсем белый и прозрачный, как вода... Будем протестовать.
Политическим давали "улучшенную" пищу, которая готовилась для больницы. И жирный начальник очень часто находил случаи, чтобы напомнить:
– - Это делается в виде особого снисхождения. Но в случае малейших беспорядков, я немедленно переведу на общий паек.
* * *
Привезли нового. Доставили его в тюрьму ночью и на извозчике, а не пешком, как приводили других из участков.
Дня два его прибытие оставалось тайной, и только на третий парашник, уголовный, выбрал удобный момент и шепнул политическим в дверной волчок:
– - Сидит внизу, в семнадцатом. Черненький, с бородкой и очки носит. Синяя рубаха и серый пиджак.
В большой камере долго обсуждали вопрос, -- как вступить в сношения с новым. Выручил тот же парашник. При его посредстве передали новому записочку, написанную карандашом на клочке папиросной бумаги.
Ждали ответа с захватывающим нетерпением. Кто? Откуда? По какому делу?
Догадывались, что старый работник и по большому делу, но этого было мало. Хотелось также знать точно, как он выглядят с лица и какая у него походка во время прогулки.