Одиннадцать случаев…(Повесть)
Шрифт:
— Еще свалится, надо разбудить.
Я ушла к себе, села на кровать. Ну и ночка! Я потеряла Шурку, брат зашел в тупик, Танюша чуть не уехала к маме.
Шурка — бог с ним. Так надо. А брат выберется. Он сейчас же, не откладывая, начнет выбираться. Он будет лезть и лезть, он будет изо всех сил продираться сквозь заросли в любую непогоду.
Хорошо, что я это говорила самой себе, а не вслух. Он бы мне показал «заросли», он бы мне выдал «непогоду»!
10
В нашей старой кухне
Этот
…Я иду по кромке леса, рядом с шоссе, верчу в пальцах бусы и сочиняю стихи. Навстречу, подпрыгивая на корнях, — велосипед.
Блеснула бритая голова, мелькнула синяя рубашка — Володя. Он сошел с велосипеда, и велосипед сразу стал рядом с ним маленьким, детским — такой Володя был большой, громоздкий, даже немного тучноватый. Вот он стоит предо мной в просторной рубашке с карманами на груди, в брюках, прихваченных у щиколотки обручами. Голова у Володи удивительно умной, красивой формы, с высоким лбом и крутым, выпуклым затылком. Володя смотрит на меня своими серыми, хорошими, понимающими глазами, а нижняя губа у него всегда немного выпячена, насмешливо и добродушно. Я знаю, он меня щадить не будет, и все-таки читаю ему стихи:
Платки теней деревья расстелили По солнцем выжженной тропинке, В глазах усталых пятна солнца плыли, И в голове стихов тянулись паутинки…— Что? Паутинки? М-да!.. Так где они тянулись? В голове? А глаза у тебя отчего устали?
Мы оба захохотали. Мне нисколько не было обидно. Наоборот. Я даже рада была, что Володя словно схватил меня за шиворот и приподнял, и я сразу увидела, какая чепуха мои паутинки и усталые глаза.
…Володя, постой, не уходи…
Вот он опять. Мы сидим втроем на диване: Володя, брат и я. Слушаем «Кампанеллу» Листа в исполнении Карло Цекки. После Цекки мне не хочется слушать эту вещь ни в чьем другом исполнении. Ни у кого так ярко, сильно не звучат эти колокольчики. И мы все трое на диване — одно. И это одно — втрое сильнее, втрое шире и втрое лучше каждого из нас. И колокольчики бьются и гремят в нас втрое прекраснее…
…А вот мы в нашей старой кухне. Окно без занавесок. Стол. На нем растрескавшаяся, протертая клеенка. Настольная лампа вроде крепконогой зеленой поганки. Три лампы. Одна настоящая и две отраженные в двойном стекле. Третья лампа, самая тусклая, словно уходит туда, на темный двор, где в пролете между домами чернеет тополь, наш огромный тополь, под которым мы играли в детстве. Сейчас его почти не видно в темноте.
Володя сидит по правую сторону стола, возле двери. Он немного съехал со стула, уперся подбородком в грудь и вытянул длинные ноги.
Брат — на табурете, слева возле плиты, сидит согнувшись и уперев руки в колени. Я — на широкой деревянной лавке, поджав под себя ногу, ворочаю крючком и считаю петли.
Володя был вызван к нам на торжество. Вот только недавно, когда уже все легли спать, брат окончательно убедился, что два вещества, о которых он думал, — это то, что ему нужно. Именно из них, и по-видимому только из них, может получиться силовой конструкционный клей.
И мы торжествовали втроем — брат, Володя и я. Мы вытащили все, что было в кухне, — селедку, полбанки
Где-то в недрах всемирной химической кладовой таились два волшебных вещества, которые, соединившись, могли бы дать великолепный клей неслыханной силы. А здесь, в кухне на табуретке, сидел мой брат, который знал, что их надо соединить. Он был уверен в этих веществах. Уверенность досталась ему непросто. Чего стоил один тот год, когда он работал впустую! Правда, он потом говорил, что работал хоть и настойчиво, но как-то невесело, с нажимом, словно предчувствовал неуспех. А теперь нашел то, что искал. Он знал формулы этих веществ, знал, что с ними надо сделать, чтобы они работали наилучшим образом.
Но… одно-то вещество было мирным, спокойным, получить его не составляло большого труда, а другое — настоящее чудовище, коварное, опасное. То брат, то Володя произносили слово «фосген», и мне казалось, что это фыркает и огрызается раздраженный тигр. Имея дело с этим «тигром», очень просто было и отравиться и даже взорваться.
— Мне бы хоть ка-аплю! — стонал брат, стискивая руки. — Взглянуть только, какая будет реакция!
— Нет! — Володя решительно двинул ребром ладони по клеенке. — Что тебе капля? В игрушки играть? Нужно сделать или достать хорошую порцию. Тебе нужен полноценный эксперимент! Чего стоит твоя находка без эксперимента?
— Лучше сделать, — сказал брат.
— Хорошо говорить, а как сделать? Представляешь себе, сколько тут нужно всякого предохранительного оборудования? Где на это могут пойти? У вас в институте как?
— И думать нечего! — брат махнул рукой. — И негде, и нет такого человека, который бы загорелся и помог.
— Попробую поговорить у нас, — пробурчал Володя, — хотя у нас тоже… Это в какой-нибудь заводской лаборатории надо сделать, там проще. Ты сохранил связи со своим заводом?
— Сохранил, но там ничего не выйдет. Там ведь в основном не химия, а электрооборудование.
Я проснулась оттого, что клубок шерсти, скатившись с моих колен, стукнул об пол. Что это творится? Пронзительно-синее окно грозно глядит в кухню. Три поблекшие зеленые лампы, одна настоящая, две отраженные, словно уходят в эту синь. Черный тополь со спутанными ветками ясно виден в окне. Две странные фигуры сидят у кухонного стола.
Они въехали на стол локтями и сблизили свои лица, как двое забулдыг, которые засиделись за бутылкой до рассвета.
О чем они бормочут, о чем сговариваются? Что-то недоброе во всем этом…
— Противогаз есть?
— Ну, есть…
Они сидели, такие страшные в этом синем и зеленом свете. Я вскочила с лавки, уперлась руками в стол и заглянула каждому в лицо.
Они даже не шелохнулись. Лицо у брата сухое, с черными тенями, постаревшее, у Володи — отекшее, с выпяченной нижней губой.
Я стукнула кулаком по столу, чтобы они, наконец, посмотрели на меня.
— Не смейте! Слышите? Что это вы выдумали? Я не намерена терять никого из вас!
Когда я видела Володю в последний раз? Это было в первый день войны. Все были возбуждены, наэлектризованы, смотрели на Володю с братом как на будущих воинов, а они петушились перед нами. Мы тогда еще не понимали, что произошло. Только ночью я поняла, что прежняя жизнь кончилась, что теперь — война, что теперь нет ни у кого ни дня, ни ночи, ни прочной крыши над головой, ни семьи, где все живут вместе.