Одиночество героя
Шрифт:
— Это не к спеху. Отвезу пока к родителям. Надо же их успокоить.
До ее дома рукой подать — улица Доватора.
Ну углу Профсоюзной неожиданно влипли в пробку. Минут десять ползли по черепашьи. Закурили. Удобный момент, чтобы прояснить кое-какие темные места.
— Думаю, тебе надо уехать, Оля, — сказал я как о чем-то само собой разумеющемся.
— Куда?
— Из Москвы уехать. Слинять, как у вас говорят.
— Зачем, Иван Алексеевич?
— Мне показалось, ты уже нахлебалась этой грязи.
— Приглашаете в Европу?
— В Европу не в Европу, а к родным в Таганрог могу
Какой-то безумный «Мерседес», набитый молодняком, как тараканами, попер из пробки на тротуар, чудом не задев мне крыло. Я выругался сквозь зубы.
— Иван Алексеевич, — нежным голоском пропела Оленька. — Разрешите задать очень личный вопрос?
— Пожалуйста.
— Вы что, влюбились в меня?
— Что ты подразумеваешь под этим словом?
— Ну, когда пожилой мужчина хочет трахнуть молоденькую девушку, но робеет. Что-то вроде этого.
— В этом смысле, скорее всего, да, влюбился. Для тебя это важно?
— Может быть…
Я собирался подвезти Олю до дома, высадить и сразу уехать, но получилось иначе. Ее родители как раз выгружали товар из желтого пикапа, Оля к ним подбежала, что-то напела и привела ко мне. Я вылез из «жигуленка» и, честно говоря, не знал, как себя вести. Растерялся. Ее мамочка — полная, цветущая женщина с пухлыми щеками, круглым лицом и сияющими глазами — понравилась мне с первого взгляда, чем-то напомнила сестру Жанну. Отец — по словам Оли, бывший писатель — произвел сложное впечатление: бородатый мужик лет пятидесяти, высокий, сутулый, с унылым выражением лица, в казенного вида ватнике, двигался он как-то боком и при этом смотрел себе под ноги, словно что-то выискивая. В его манере держаться было что-то механическое, нарочитое, впрочем, я живых писателей раньше не встречал, может, им такими и полагается быть, немного не в себе. Тем более писателю-челноку.
Оля нас познакомила, и я по очереди пожал пухлую ладошку Галины Павловны и сухую, костистую длань Валентина Гаратовича.
Оля меня так представила:
— Мой новый друг, Иван Алексеевич. Он покровитель всех несчастных, обездоленных девушек.
— Ольга! — одернула мать, дружески мне улыбаясь. И она, и ее муж-писатель вели себя так, будто их дочь вернулась из института, а не отсутствовала несколько суток неизвестно где. Светские манеры. Правда, писатель не удержал кривой ухмылки, которая свидетельствовала о том, что он видит меня насквозь и не считает подходящей компанией для дочери.
— Иван Алексеевич, — капризно протянула Оля, — вы поможете нам разгрузиться?
В следующие полчаса мы вчетвером перетащили с десяток тяжеленных тюков сначала в лифт, а потом в квартиру на шестом этаже. Галина Павловна порывалась мне помогать, лезла под руку и сильно мешала, зато Оленька с угрюмым видом сообщила, что девушкам ее возраста носить такие тяжести противопоказано, если они хотят нарожать здоровых детишек. Транспортировка товара сопровождалась, кроме того, злобными репликами соседей, собравшихся на лестничной клетке в ожидании лифта. Самое мягкое: «Никак не наторгуются, мерзавцы! До людей им дела нет».
Это произнесла согбенная, сухопарая старуха, закутанная до бровей платком, копия бабы Розы из моего дома. Такие старухи вечно всем
Прихожая в квартире Олиной семьи напоминала подсобку в магазине, впрочем, как все жилища бывших интеллигентов, которым пришлось заняться свободной торговлей.
Зато на кухне чувствовалась уверенная женская рука: матовый блеск полок, сияние фарфора и металлических кастрюль. Собрав наскоро чай, Галина Павловна увела дочь в комнату, чтобы о чем-то с ней пошептаться, и мы с Валентином Гаратовичем, оставшись одни, одинаково ощутили некоторую неловкость.
— Выпить не предлагаю, — сказал писатель, попытавшись смотреть на меня прямо, но все равно скользнул взглядом за окно. — Вы ж, как я понял, за рулем?
— Ничего не значит, — уверил я. — По маленькой можно.
— Ах даже так! — Он достал из холодильника бутылку с яркой наклейкой, по которой нипочем нельзя было понять, что в ней налито. Произнес с непонятной обидой: — Вот, извольте, ничего крепче не держим. Я, честно говоря, небольшой любитель.
— Так обойдемся чаем, — его хмурость начинала меня раздражать.
— Почему же, — пуще обиделся он, — за компанию можно глоток. Никому еще не вредило. Главное, не увлекаться. Не беспокойтесь, напиток проверенный. Куплено за бугром.
Напиток отдавал резиной и по крепости не превосходил пиво. Чтобы завести хоть какую-то беседу, я спросил наугад:
— Вы, я слышал, книги пописывали?
— Было дело. Многие пописывали. Только где они теперь и где их книги.
— На свалке истории, дорогой мой.
Тут его обида, видимо, достигла какого-то заветного предела, он сунул в рот сигарету, но прикуривать не стал. Замкнулся, уставясь на стену. Острая мефистофельская бороденка торчала указующим перстом как напоминание о былой интеллектуальной роскоши. Несколько минут прошли в дружеском молчании. Потом он вдруг спросил:
— Извиняюсь, Иван Алексеевич, вы в каких, собственно, отношениях с моей дочерью?
Кабы я сам знал.
— Да так… познакомились случайно… ничего плохого, уверяю вас…
— Это вы вчера нам звонили?
— Звонил, да.
Бородка нацелилась мне в грудь, но взглядами мы не смогли соприкоснуться. Несмотря на взаимные усилия.
— Тогда уж позвольте спросить, Иван Алексеевич, чем вы занимаетесь? Я имею в виду, какими средствами зарабатываете на хлеб насущный в наше смутное время?
— Чем придется. Ничего определенного.
— Ага, — казалось, он остался удовлетворен ответом. — А прежде кем были? Судя по лексике, вы из образованной братии?
— Грешен, имею степень доктора наук.
В этот раз попытка писателя посмотреть прямо в глаза почти удалась, отчего между нами словно проскочила электрическая искра. И все же этот человек был смутен, как осенний вечер, хотя тянулся к искреннему общению.
— Тогда вы должны понять отцовское беспокойство, — изрек он важно. — Оленька человек чистый, доверчивый, увлекающийся. Ей проще простого задуривать голову. Любопытно, что может связывать вас при такой заметной разнице в возрасте. Ведь вы, Иван Алексеевич, далеко не юноша.