Одиночество вещей
Шрифт:
За спиной хулигана виднелся трёхэтажный, под красным знаменем каменный (бетонный) райком или горком. Впереди — низкий ряд кривых деревянных домов-магазинов, в которых угадывалась вонючая пустота. По правую руку (одесную) — каменный (кирпичный), вымоченный дождями, иссечённый вьюгами, недоразрушенный храм-скелет с переплетённой, завязанной в узлы арматурой вместо куполов. В узлах густо расположились грачи и вороны — последние, по всей видимости, православные существа на Руси.
Нелидово не производило впечатление места, где можно приятно провести время: отдохнуть, пообедать, погулять, осмотреть
— Хватит стоять! — Машина взревела. Они подлетели к райкому-горкому, как коммандос на джипе. — Со мной или посидишь? — Отец выхватил из бумажника красно-золотое, иконное, с гербом удостоверение Академии общественных наук при ЦК КПСС.
— Посижу, — Леон понял, что ему не угнаться за помолодевшим отцом.
Отец рванул по ступенькам, как спортсмен.
Леон выбрался из машины. Воздух в Нелидове был прозрачен и чист. Очевидно, на заводы, которых здесь не могло не быть, уже не завозили сырьё. Или повыходило из строя оборудование одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Грачи и вороны разлетались с купольной арматуры. Служба закончилась.
Леон обратил внимание, что лестница, возносящая здание райкома-горкома над площадью, устроена своеобразно. Первая и последняя ступени чрезвычайно широки.
Леон вспомнил, что подобные ступени, кажется, называются стилобатами. И ещё вдруг ни к селу ни к городу вспомнил про свободу, у стилобата которой кто-то когда-то в чём-то клялся. Леон, как ни старался, не мог доподлинно вспомнить, кто это был, когда жил и зачем клялся, зато с уверенностью вспомнил, что клятвы своей тот, неведомый, не сдержал.
Свобода, подумал Леон, похожа на неискушённую провинциальную девушку, которой лихие молодцы обещают то любовь до гроба, то законный брак. А в итоге запирают в публичный дом. И ещё подумал, что у райкомовско-горкомовского стилобата звучали не менее страстные клятвы в верности партии. Но если свободу ещё можно было вообразить в образе обманом загнанной в публичный дом честной девушки, партию — только в образе пожилой, густо намазанной, выходящей в тираж проститутки, знававшей лучшие времена, но более не могущей содержать многочисленных молодых сутенёров. Конечно, и та и та вызывали жалость. Но если первую следовало жалеть, как Сонечку Мармеладову, вторую, как… старуху-процентщицу?
Леон, впрочем, не успел додумать до конца эту мысль, пустить её прыгать дробью по стеклу.
Сопровождаемый кем-то безликим, серокостюмным, на верхнем стилобате появился отец. Серокостюмный вычертил в прозрачном нелидовском воздухе многоугольной сложнейшего маршрута. Обилие ломаных пересекающихся линий наводило на мысль о пятиконечной звезде Соломона или шестиконечной звезде Давида, а то и древнеиндийской, опороченной Гитлером, свастике. Даже не верилось, что в Нелидове возможна такая путаная езда.
— Симпатичные ребята, — отец сел за руль, твёрдой рукой запустил двигатель.
Мотор заработал, как часы. Словно машина была металлическим на колёсах членом партии, осознавшим прежние заблуждения, окончательно определившимся среди геометрических фигур.
— Только немного растерялись, — добавил отец. — Выпустили из
— Куда мы едем? — спросил Леон.
— Что? — Лицо у отца было одухотворённым, как у поэта в момент сочинения стихотворения. Сопричастность чему-то значительному, одному лишь ему известному читалась на лице отца. Точно таким же, конструктивно-задумчивым, погруженным во что-то своё, бесконечно родное и одновременно в государственно-общественное (не менее своё и родное), помнится, однажды вернулся отец после встречи с секретарём ЦК КПСС. Вскоре они переехали из двухкомнатной квартиры в трёхкомнатную. У отца вышла толстая книжка в «Политиздате». Его повысили по службе. Вероятно, и в государстве с обществом дела пошли на лад. — Куда едем? А на станцию техобслуживания, — спохватился отец. — Потом в гостиницу.
— В гостиницу? — не поверил Леон.
— Не ночевать же в машине, — ответил отец. — В восемь у меня выступление перед здешним партхозактивом. Первый секретарь пристал с ножом к горлу: выступи да выступи. Неудобно отказываться. Тем более он звонил на станцию. Тут всё как в старые добрые времена. Ну а утром — вперёд!
Некоторое время ехали молча. Машина подскакивала на ухабах. Деревянное чёрное Нелидово выглядело странно притихшим, обезлюдевшим — ни трезвых, ни пьяных! — в ранний летний вечер. Сюда доставали белые ночи. А потому дома, колодцы, неторгующие киоски, задумчиво пережёвывающие траву вдоль обочин коровы, белые и пёстрые куры и петухи, чистые небеса, дальние горизонты — всё как бы очутилось в прозрачном светящемся мешке. С ветром обнаруживалось мерное колыхание мешка, как будто Господь Бог (кто же ещё?) шагал с мешком за спиной неизвестно куда.
Леон почувствовал, как отдаляется от обретшего себя отца, как твердеет между ними воздух, превращаясь не в слово — нет, в свободонепроницаемую стену. Потерявший себя, попивающий, парадоксально философствующий, небритый, не могущий починить машину отец был ему неизмеримо ближе, нежели нынешний, вернувшийся в свободонепроницаемость, как в пуленепробиваемый жилет.
Вероятно, тут имел место ущерб в мировосприятии. Только кто из них был более ущербен? Ситуация запутывалась тем, что мировоззренческий ущерб (Леон был в этом абсолютно уверен) имел такое же право на существование, как и так называемая норма. Поскольку один лишь Господь Бог, несущий в светящемся мешке за спиной Нелидово, доподлинно знал, что ущерб, а что норма. Но молчал, поощряя соревнование, в котором в победителях неизменно оказывалось нечто неизмеримо более худшее, нежели норма или ущерб.
Голодное нищее Нелидово, издевательски раскинувшееся среди плодородной земли, лесов, озёр, одним словом, среди Божьего мира, где всё изначально было предусмотрено для сытой счастливой жизни, казалось в высшей степени свободопроницаемым. Леон приравнивал тезис «Бог — есть свобода» к очередному (какому по счёту?) доказательству бытия Божия. То был как бы невидимый локомотив, к которому манило прицепить раздолбанный, сгнивший на запасных путях, ржавый состав, чтобы он умчал его небесной магистралью к благости.