Одиночество вещей
Шрифт:
— Самое богатое хозяйство сейчас у того, — сказал Леон дяде Пете, — у кого больше всего хлеба. Хлеба несчитанно — и всего несчитанно. Самое богатое хозяйство должно здесь быть у продавщицы из продмага.
— Так и есть, — удивился проницательности племянника дядя Петя. — У Нинки семь боровов. На прошлой неделе, говорят, корову купила.
Вечерами Леон любил смотреть в танковый прицел на звёзды и луну. Звёзды влетали в прицел, как трассирующие пули. На Луне обнаруживались кратеры, фиолетовые горы, каменистые русла некогда бывших (или не бывших?) рек. Случалось, в прицеле прочерчивала быструю слепящую линию падающая звезда, но Леон всякий раз забывал загадать желание.
День для дяди Пети заканчивался вместе с дневными трудами.
К восьми кролики и свиньи были накормлены. Куры, утки и гуси закрыты в курятнике.
Леон и дядя Петя ужинали, отбиваясь от комаров, в итальянской — с ласточками над головой — комнате-патио. Потом переходили в дом смотреть телевизор. Дядя Петя немедленно засыпал на драном диване, как только звучали (неважно о чём) первые слова диктора из программы «Время». Даже если за мгновение до этого был оживлён, разговорчив и сна, как говорится, ни в одном глазу. Видимо, выработался условный рефлекс.
Леон выключал телевизор, выходил на улицу.
Как у дяди Пети выработался условный рефлекс засыпать под первые слова диктора из программы «Время», так у Леона выработался условный рефлекс подолгу смотреть на озеро и небо, пока они не смешивались в глазах.
Леон более не ощущал между ними разницы, как не ощущал разницы между Катей Хабло и Наташей Платиной. Ложное и одновременно истинное чувство, что всё едино суть испытывал потерявший разницу между озером и небом, Хабло и Платиной Леон. То было движение в противоположную от знаменитого «лезвия Оккама» сторону, предостерегавшего, как известно, против умножения сущностей без необходимости.
У Леона вечерами сущность лепилась в подобие снежного кома. То был комплекс Бога в день творения. Только наоборот. Бог сотворил мир из ничего. Леон сотворил ничто из мира.
Что было гораздо проще.
И очень по-человечески.
Вернуться из ничто в мир, восстановить разницу между озером и небом, водой и воздухом, Хабло и Платиной можно было только с помощью… танкового прицела, к которому Леон припадал как к лику Христа на иконе, репродукциям полотен Вермеера, воплощению живой жизни в образе, скажем, кролика, пережёвывающего в клетке траву или комбикорм, знать не знающего о каких-то там сущностях, которых к тому же не следует умножать без необходимости.
И к России, мнилось в такие мгновения Леону, утраченная координация движений должна вернуться через прицел, то есть танк.
Танк — позвоночник!
Потому Леон всегда носил прицел с собой в защитного цвета, отменно сохранившейся брезентовой сумке из-под противогаза времён первой германской, обнаруженной на чердаке.
Так в очередной раз уйдя в прицел, как рыба в воду, птица в небо, Леон с облегчением обнаружил, что мир в разницах, как рыба в чешуе, птица в перьях, Россия в танках или же рыба в ухе, птица в духовке, Россия без танков. В сущности, всё кажущееся многообразие мира свелось к тому, чтобы выбрать себе подходящую разницу и сражаться за неё, как за святой Грааль, как за истину в конечной инстанции. Леон подозревал, что истина скорее в России с танками, чем в России без танков.
Небо в прицеле было зелено, как лист подорожника. Вода — прозрачно-голуба, почти невидима. Луна предстала ярко, красной, как капля крови на листе подорожника, словно кто-то ранил луну гарпуном.
Леон увидел плывущую по невидимой воде, как будто летящую острую чёрную лодку. Она была похожа на поразивший луну гарпун. Теперь гарпун нацелился на Зайцы точнее, на недостроенную дяди Петину баню из
Леон собрался было будить дядю Петю. Воры забрались в баню! Но вспомнил, что тот говорил о мужиках, нанятых для строительства бани. Первую часть работы мужики сделали ещё до приезда Леона. Дядя Петя отметил это событие недельным запоем. Мужики должны были вернуться через полтора месяца, чтобы закончить.
И вот, стало быть, вернулись.
За время жизни в Зайцах Леон привык к ухудшенным людям: Егорову, тряпичной бабушке, Гене, матерщинникам у магазина да к собственному дяде Пете, который первое и второе ел из алюминиевого тазика, называл еду «хлёбовом», не знал ножа и вилки, даже хлеб ухитрялся ловко резать тюремно (ЛТПэшно?) заточенной ложкой, которую иногда по привычке совал за голенище, если был в сапогах (а был в сапогах всегда), вытирался (если вытирался) серым, как из пепла, не знающим стирки полотенцем, ложился спать в одежде, бросив в ноги ватник, не обращая внимания на мух, как будто не было никаких мух.
Но три мужика, пожаловавшие утром обговорить вторую часть банно-строительного контракта, были ухудшенными среди ухудшенных.
Леон догадывался, что у русской деревни нет будущего, но не верил, что до такой степени нет. Последней зацепкой мог бы стать наёмный труд. Но уже не мог, если единственными, кого можно нанять в округе, были эти неизвестно где проживающие, неизвестного (от сорока до кощеевых лет, хотя средняя продолжительность жизни мужчины в Нечерноземье исчислялась сорока девятью годами, выглядели же после тридцати все одинаково) возраста, неизвестной (говорили вроде по-русски, но вкрапливались тюркские, армянские, даже немецкие и английские словечки) национальности мужики.
Обговаривалась вторая часть контракта в присутствии Леона.
Из ручьисто льющегося мата он понял, что деньги, которые навязывал мужикам дядя Петя, тех совершенно не интересовали. Их интересовало спиртное.
Дядя Петя должен был ежедневно выставлять литр самогона, закусь, чугунок горячего хлёбова, а также позаботиться о чае из расчёта пачка на день. При соблюдении этих условий и наличии необходимых материалов баня будет закончена за неделю.
Вылавливая из уже не затейливо-ручьистого, а рокочуще-водопадного (то усиливающегося, то стихающего, в зависимости от спорности обсуждаемого) мата отдельные русские слова, Леон уяснил, что дядя Петя уламывает мужиков брать с него кормёжку и четвертной в день, а самогон самим покупать у тряпичной бабушки. Мужики возражали, что строят баню не бабушке, а дяде Пете, что им, собственно, плевать, откуда самогон. Дядя Петя может сам пойти и договориться с бабушкой, но лучше пусть не выдумывает (они, естественно, употребили другое слово), им известно, что у него настаивается брага в бидонах на чердаке. Пусть немедленно начинает гнать (или идёт к бабушке, его дело), а они сегодня, так и быть, потрудятся всухую.
— Ну че, хуяин? («хозяин», догадался Леон). По рукам? — поднялся с табуретки старшой — красноглазый, засаленный, в гнуснейшей, как будто подпалённой, чёрно-седой прокуренной бороде, с опалёнными же, свалявшимися клочьями на висках. — Зер гут, как говорят французы?
«У фашистов, что ли, служил?» — подумал Леон.
— Не пришлось, — ощерил чёрные, как головешки, зубы бородатый, — годочками не вышел. А если бы служил, получал бы сейчас пенсию в марках, жил бы как король, не уродовался бы за выпивку у твоего дяди.