Одиночество вещей
Шрифт:
— У нас сейчас вообще нет никаких законов, — буркнул Леон.
— Совершенно верно, — как какой-то профессор согласился председатель. И как профессор же продолжил: — Отсутствие законов, молодой человек, предполагает… что?
— Беззаконие, — пожал плечами Леон.
— А беззаконие в свою очередь, — продолжил председатель, — предполагает разрешение спорных вопросов посредством…
— Силы, — закончил Леон.
Странный какой-то пошёл у них русский разговорчик. Начали как непримиримые противники, заканчивали как полнейшие единомышленники. А могло бы быть и наоборот.
— Где окажутся сильнее арендаторы, — подвёл черту председатель, — там не быть колхозам. Где колхозники, там не быть
Французы тем временем перегруппировались, наставили объективы камер на Леона. Их ужаленная пчелой начальница подтянулась, приободрилась, поправила волосы, белозубо улыбнулась в камеру, как будто пчелиный укус решительно её не беспокоил, заговорила с быстротой сумасшедшей.
— Она хочет говорить с тобой, — ткнула Леона в бок острым кулачком Оленька.
— Со мной? — Леон испугался не столько того, что придётся говорить, сколько — что в таком же темпе.
— Она просит, чтобы ты отвечал коротко и по существу.
Леон пожал плечами. Всю жизнь он стремился, чтобы всё в жизни было коротко и по существу. Но получалось длинно и против существа.
— Кем тебе приходится фермер-арендатор? — Чтобы лучше слушать и переводить, Оленька сняла с головы пёстрый пиратский платок, обнаружив под ним длинные острые уши.
Леон вспомнил чернобыльского волка. В волчьем полку прибыло. «Человек человеку волк, товарищ и брат, — тупо подумал Леон. — Человек человеку друг, волк и брат. Человек человеку друг, товарищ и волк».
— Волком. Нет, дядей!
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать. — Леон вспомнил, что скоро у него день рождения, испытал мимолётную тоску и обиду, что никому в Зайцах нет дела до его дня рождения. Смешно ждать в Зайцах подарков и поздравлений.
— Где ты живёшь?
— В Москве.
— Ты приехал сюда на школьные каникулы?
— Я приехал сюда на школьные каникулы. — Леону подумалось, что неплохо бы продолжить беседу в его комнате наверху. — Здесь ветер, — сказал Леон, — я приглашаю всех в свою комнату. — И не дожидаясь ответа, вернулся в дом, полез вверх по лестнице.
В комнате Леона, где на стеллаже стояли книги, на столе — транзистор и электронные часы-будильник, а на подоконнике поместился танковый прицел, французы озадаченно насупились. Чистота, приметы цивилизации, приближающие Леона к ним самим и, следовательно, русских (во всяком случае, какую-то их часть) к французам, их встревожили. В деревянной комнате Леона не было ни единой мухи. Что тоже не понравилось французам. Они так и шарили глазами по стенам, желая высмотреть хоть одну муху. И ещё косились на прицел. Они не знали, что это. Спросить же у Леона стеснялись. Спросить — означало косвенно признать, что подобные (определённо высокой технологии) вещи не часто встречаются на подоконниках во французских деревнях. Французам, одаривающим русских из мешка копеечными сувенирами, похлопывающим их по плечам, как дикарей, признавать этого не хотелось. Леон не мог уяснить причин неудержимого их стремления не держать русских за людей. Хоть и смешно было не понимать это в Зайцах. «Вся их помощь — ложь! — подумал Леон. — С какой стати им нам помогать?»
— Чем занимаются твои родители?
— Они преподаватели научного коммунизма, авторы научных работ и учебников по теории и практике марксизма-ленинизма. Мать — кандидат, отец — доктор философски, наук. — Леон подумал и добавил — Отец — близкий друг Жоржа Марше.
Лицо ужаленной журналистки выразило живейшую досаду. Она перестала улыбаться. Какую-то не ту информацию обрушивал на неё Леон. Сначала пчела. Теперь Жорж Марше. При чём здесь, чёрт бы его побрал, Жорж Марше?
— Она говорит, — перевела
— Скажи ей, — пожал плечами Леон, — я не меньше её удивлён встречей со съёмочной группой французского телевидения. И ещё скажи, что обстоятельство, что родители являются преподавателями научного коммунизма, не даёт оснований считать их сына интеллектуалом. Скорее, наоборот. Во всяком случае, в нашей стране.
Операторы громко рассмеялись. Один не удержался, навёл камеру на танковый прицел.
— Она высоко ценит твою скромность, интересуется, как ты относишься к марксизму-ленинизму?
— Как к мерзости, — ответил Леон, — принёсшей моему народу неисчислимые беды, поставившей его на грань физического исчезновения с лица Земли.
— Чем ты тогда объяснишь, что твой народ так долго — с семнадцатого года — терпит эту, как ты выражаешься, мерзость?
— Привык. — В чёрных Зайцах, в разговоре с чужими людьми Леон чувствовал себя легко и приятно, так как говорил что думал. — Усвоил на собственной шкуре: любые изменения к худшему. Вы видели здешних людей. И вот он, — кивнул на председателя, — целиком на их стороне. Чтобы не было фермерских хозяйств.
— По-твоему получается, что народ не просто терпит марксизм, но ещё и держится за него? Почему, если марксизм, как ты утверждаешь, поставил его на грань физического уничтожения?
— Как наркоман, — покосился на Платину Леон, — который знает, что наркотик смерть, но не имеет сил отстать. Сил и воли. А «ломка» для него страшнее смерти.
— Но ведь другие народы не хотят мириться с марксизмом, — бедная Оленька вспотела переводя, без конца поддувала себе под чёлку, — к примеру, эстонский или литовский.
— Когда-то русские тоже были народом, — сказал Леон, — сейчас нет. Когда люди перестают осознавать себя народом, они готовы терпеть что угодно, лишь бы пьянствовать да не работать. С ними можно делать что угодно. Они неспособны сопротивляться.
— Видится ли тебе выход из этой ситуации? Русский народ обречён? Или воспрянет, если получит, как твой дядя, землю в аренду или в собственность?
До сих пор Леон отвечал бойко. Как настольный теннисист, с треском вколачивал и подкручивал ракеткой шарик в половину стола противника. А тут вдруг впал в долгую — как заснул — задумчивость. Подобно мифическим белым медведям, которых он считал в детстве, когда не мог заснуть, потянулись перед глазами русские люди: голубоглазая, широкоскулая мать с льняной головой; отец с чуть скошенным, не сильно волевым подбородком, кривящимися в скептической усмешке тонкими губами; злой, гибкий плейбой Плаксидин; друг-предатель Фомин с лицом, как тыква; золотоглазая прорицательница Катя Хабло из Мари Луговой, где луга и гуси, гуси и луга; трудовой алкаш дядя Петя с сутулой спиной, длинными обезьяньими руками; тряпичная бабушка с варежкой-ртом; бюргерского вида слабоумный (хотя Леон так, в сущности, и не уяснил, в чём помимо предполагаемого сожительства с матерью заключается слабоумие?) Гена в подтяжках; чёрный, как сковавшая Россию чугунная ночь, Егоров; стонущая и содрогающаяся в волнах у камня водяная развратница Платина; волчьеухая переводчица Оленька; крепкошеий председатель, которого можно было бы считать достойным человеком и консерватором, если бы он не консервировал такую дрянь, как зайцевский колхоз, с такими землепользователями, как зайцевцы и похитившие из озера дяди Петины сети песковцы. Одному Богу было известно, есть ли выход из ситуации, обречены ли русские люди или же воспрянут, если получат, как дядя Петя, землю в аренду или в собственность? И почему именно от получения земли воспрянут? И к чему, интересно, воспрянут?