Одиночество вещей
Шрифт:
Леон подумал, что не существует в мире убывающего дружелюбия. Никто нигде не радовался ему. Он открыл было рот, чтобы повторить, что вполне может переночевать в машине, но вспомнил, что и машина принадлежит Лени. Конечно же, ей не хочется, чтобы Леон спал (дышал, сучил во сне ногами) в её машине.
— Двухместный и одноместный, — не снимая с плеча Лени литой руки, произнёс Эпоксид.
Бывшая райкомовка положила на стойку ключи.
Прежде чем у Леона достало решимости развернуться и уйти в ночь, Эпоксид со словами: «До завтра!» протянул один ключ ему.
В номере Леон ощутил, как чудовищно, нечеловечески
Обрушившись в пропылённой, вымоченной дождём, высушенной ветром одежде на застланную кровать, Леон подумал, что если немедленно не поднимется, не уйдёт в глухую нелидовскую ночь, то впустит в душу эту самую гибельную усталость. «Пока не намял покрывало… — обречённо сквозь шум в голове решил Леон. — Сосчитаю до ста и…» И заснул.
Проснулся от стука в дверь.
Было темно. За окном пошаливал ветер. Позванивало неплотно укоренённое в раме стекло. Пробуждение от ночного стука в дверь — скверное пробуждение. Холодный пот прошиб Леона прежде, чем он включил светильник над кроватью, принял вертикальное положение, хрипло каркнул в белый прямоугольник двери: «Да-да, войдите!»
Вошёл Эпоксид.
Он был в красных спортивных трусах с лампасами, в синей майке со светящейся на груди надписью: «Chanel». В руках держал полиэтиленовый пакет, из которого выставил на стол три жестяные банки пива.
— Спишь? — странно, совсем как некогда Платина, поинтересовался Эпоксид.
Как будто Леон мог чем-то другим заниматься ночью в одиночестве в чужом городе в гостинице после сумасшедшего дня.
— Уже нет, — сказал Леон, не представляя, зачем понадобился Эпоксиду.
Эпоксид вдруг покачнулся, ухватился за спинку стула. Леон понял, что он сильно пьян.
Обретённая Леоном по воле Бога свобода, в сущности, мало что значила в мире усугубляющегося абсурда. Для чего Эпоксид разбудил его среди ночи? О чём собирается с ним говорить? Вид у Эпоксида был какой-то пьяно-озадаченный. Тих был Эпоксид и смотрел на Леона если не с почтением, то с непонятным уважением, как младший товарищ на старшего. Хотя никак не мог Леон быть Эпоксиду старшим товарищем: ни по возрасту, ни по взглядам. Единственно, мог быть товарищем во Христе, если бы только оба не были атеистами. И тем не менее Эпоксид смотрел на Леона не так презрительно, как раньше.
Чтобы заполнить паузу, дать Эпоксиду время собраться с мыслями, Леон вскрыл банку с пивом. Над чпокнувшей банкой встало крохотное белое облачко, которое, впрочем, мгновенно, как будто его и не было, рассеялось. Пиво было холодным, резким и приятным на вкус.
Пауза затягивалась.
— Я посланник, — вдруг объявил Эпоксид. — Посланник доброй воли.
Леон подумал, что Эпоксид, скорее, посланник белой горячки, но промолчал.
— Ты, конечно, волен отвергнуть, моё дело передать тебе деловое предложение, — выговорив эту сложную фразу, Эпоксид погрузился в долгое — с кратким забытьём, храпным (со вздрогом) пробуждением — совиное молчание.
— Какое предложение? — удивился Леон.
— Гнусное, — неожиданно быстро и коротко ответил Эпоксид.
— Не
— Ладно тебе, — хмыкнул Эпоксид. Он уже смотрел на Леона не как на старшего товарища, а как на придурка, которому привалило счастье, но который этого не понимает. — В общем, Лени, она… денег много, главный художник по тканям, акции, домишко, туда-сюда, ты ей понравился, понял? Такой, говорит, молоденький, а уже весь в шрамах, как наёмник, как офицер, как её папаша, погибший за рейх. В общем, не возражает, чтобы её на пару. Заплатит за гостиницу, отвалит тебе двести марок. Пошли, а? — похабно подмигнул Леону. — Покажем ей кузькину мать! Между прочим, она вполне. Каждый месяц проверяется на СПИД. Верняк! Чего ты теряешь, Леонтьев? Ты хоть одну живую бабу в жизни видел?
— А так она за гостиницу не заплатит? — Какой-то это был не тот вопрос. Леон растерялся, спросил, лишь бы собраться с мыслями.
— Забудь. Я заплачу. Пошли? — Вскочил упругий, как бы уже протрезвевший, в красных спортивных трусах с лампасами и в синей майке со светящейся надписью на груди.
— Я, собственно, — пробормотал, загипнотизированный светящимися потусторонними буквами, Леон, — это… Нет.
— Ну-ну, — вдруг как-то уж слишком вплотную приблизился к нему Эпоксид, коснулся его шеи губами. — Не дури. Всё будет нормально.
Леон испытал ужас, в сравнении с которым нападение хачиков было приятным воспоминанием.
— Мне надо в душ! — закричал Леон, врубил на полную мощность радиоприёмник, к счастью, настроенный на ночную программу, — передавали какую-то похабщину, схватил в руки графин с водой, чтобы Эпоксид понял: шуму будет много.
— Давай вместе? — улыбнулся Эпоксид.
— Что… вместе?
— Выключи радио, Леонтьев. В душ вместе. Я так устал, — вдруг жалобно и беззащитно произнёс Эпоксид. — Я так одинок! — В глазах блеснули слёзы.
— Иди-иди, — с графином наперевес Леон выпроваживал Эпоксида из номера.
— Неужели, думаешь, я голубой? — вдруг совершенно другим — мужественным и спокойным голосом каратиста проговорил Эпоксид. — Пошли! Двести марок — программа-минимум. Мы её покруче раскрутим! — И вышел.
Леон немедленно запер дверь.
В номере было жарко, но его колотил озноб. Лоб покрылся холодной испариной. Леон полез в карман за платком, рука наткнулась на свёрнутые бумажки. Леон выхватил бумажки, бросил в пепельницу и вдруг увидел, что это франки, которые ему навязала ночью под яблоней Платина.
Сдачу бывшая райкомовка после томительной работы на калькуляторе выдала Леону почему-то в датских кронах.
Леон вышел из гостиницы. Июльская нелидовская ночь объяла его.
Куда лежал путь Леона?
Конечно же, на вокзал.
Бывшая партийная, а ныне валютная гостиница находилась почти что за городом. Час, наверное, лунно пылил Леон мимо чёрных изб и домов, подталкиваемый в спину тёплым, как бы вспотевшим от усердия ветром.
Шоссе незаметно вывело его на центральную улицу, а я там и на главную нелидовскую площадь, где мирно соседствовал и райком-горком под свиным знаменем и частично отреставрированный храм, некоторые купола которого уже были позолочены, остальные же — пока только обтянуты серебряным в ночи цинком. И по-прежнему торчал в центре площади истукан, похожий во тьме на слетевшего с небес демона.