Одиночество волка
Шрифт:
– Не такой снился, Сашок, рубль, когда мы сюда нанимались по договору. Обманул директор.
– Почему не приступаете к работе?
Засмеялся Кубанцев:
– С нас всегда, выходит, спрос. А ведь такая печальная действительность. Тушенка на первое, тушенка на второе и тушенка на третье. Об этом правильно указано в статейке товарища Квасникова. Думаешь, решен окончательно вопрос? Нет, Сашок. Не решен. Кусев какой был, такой и остался, со своим снабжением не справляется. А погода какая была, такая и осталась, - Кубанцев при этом нагло улыбался.
– Климат обещали ученые изменить, а ехать сюда не хочут! Подумай, как ты издали
Валеев, рабочий из бригады Кубанцева, очумело выскочил из балка поглядеть. Валька-молочница поставила ведро: она несет молоко в детсад, надо достойно проводить покойника. Валеев поскользнулся и бах по ведру. Молока как не бывало. Белой рекой полилось.
– Ах ты, вражина ты зачуханая!
– Погналась за ним уже с пустым ведром. Резвая! Догнала - хряп по спине, хряп по башке непутевой.
– Ах ты, недоделанный шабашник! Плати за молоко!
Валеев чухает свой горб, башку трет, бежит пуще молча, посапывая от натуги: поглядеть, как хоронят человека.
Несут гроб Ерофеича. Видишь, живут, умирают. Новый прораб Волов снимает шапку. Всю неделю - работы никакой. То именины. То снег пошел, то пасмурно, а то вот - похороны.
Витька худой, кадыкастый - идет за гробом первым. Чуть в сторонке Валерка Мехов. Далее идут дядя Коля, потом кузнец Вакула. Если бы украинское небо светило теперь над ним в это время года и в это время дня, можно было бы рассмотреть, как больны и Вакула, и дядя Коля. Иссохли старческие тела под вечными ветрами и снегопадами. Подходит их конец. Они были с покойником не дружны - по-разному жили на этой земле. И почему Квасников их уравнивал в своей статейке? Они - настоящие ветераны. А он, Сурок? Какой он ветеран?
Вася-разведчик растягивает меха баяна. Дрынь-дрынь-ды-дынь!
Руки у Васи мерзнут.
– Помирать, так с музыкой!
– договорился вчера с ним Витька за червонец.
– Ты, главное, пиликай!
– Дрынь-дрынь-ды-дынь!
– Играет-то как задушевно, - шепчет рядом с Воловым Маша-хозяйка. И гордо уже несет в пространство свой фундамент. Имеет, говорят, повод завлечь квартиранта этим. Толкует она про жизнь Сурка, раскрывает суть вещей кратко, но копает глубоко. Кулак, во-первых, а стукач, во-вторых. В щелку так и норовил заглянуть: какой там, у людей, метод лечения? Кто сменял шкурки за водку и спирт у ненцев, кто ловко сбыл на сторону? Хотя сам... Сам-то чё творил! И чего вот? Умер. Настрелялся, в сына палил. Теперь лежит и ни гу-гу! Какой это дурак об нем написал, что он тоже ветеран!
Кто теперь помнит, как приехал сюда Сурок? Пожалуй, лишь дядя Коля. И в страшном сне не снилось его отцу, который привез сюда Коленьку, что тут потом будет. В начале века Коленькин папочка приехал из Москвы как член комиссии - организовывать в Сибири маслобойные артели. Он был другом председателя этой комиссии Балашкина, и работал на Россию, не жалея ни пота, ни знаний. Дело спорилось. За пять лет создали они в Сибири почти триста маслоделательных артелей. По своим размерам, мощи и успехам Союз маслодеятелей вскоре занял одно из первых мест в кооперативном, как говорят, движении всего мира. Масло сибирских кооператоров завоевало лондонский рынок, рядом с прославленным датским и новозеландским маслом. Вскоре сибирское кооперативное масло стало отправляться и в Соединенные Штаты.
Отец Николеньки перед 1917 годом, когда Россия уже экспортировала масла около двух с
Коленька вырос, стал на ноги. В 1918 году он на местном кладбище похоронил своего незабвенного родителя. В тетрадях его он нашел такие цифры: в восемнадцатом году, то есть уже в гражданскую, имелось в Сибири более двух тысяч артелей, родились они не советской властью, а еще при царе. Шестьсот тысяч хозяйств с тремя миллионами коровок, да не таких, как ныне у Вальки-молочницы доходяг. Горевал папенька Коли, что не добились большего...
Впервые обнародовал дядя Коля эти цифры тогда, когда, пожалуй, и не следовало их обнародовать. Вызвали дядю Колю, тогда тридцатилетнего работника рыбкопа, в район и сказали четко: коль станет заниматься агитацией и пропагандой, сменит на севере работку - на лесоповале остро нуждаются в рабочей силе.
Собственно, на пять лет потом он и загремел. Откуда, думаете, потянуло его к поэзии? Были у него соседи по нарам интеллигентные, интеллектуальные люди. У них он и учился понимать, что преходяще, а что вечно. После пяти лет он вернулся в поселок и уже молчал. Да, впрочем, он и не верил, что в условиях Западной Сибири можно производить масло. Может, папенька что-то напутал?
В тридцатые годы, точно не помнит, пригнали Ерофея.
Кубанцев берет нового прораба осторожно под локоток.
– Закопают теперь, - говорит он, - без нас. Дело есть.
– На смерти ближнего сберкнижку пополняешь?
– С Витьки-то что взял? Да в гробу я видал его в белых тапочках, чтобы ему за бесплатно пахать! Ты что, не знаешь, какая у него самого книжка? А у меня, поимей в виду, две жены законные, а одну еще тоже надо кормить. Ты говори, сколько нам накапало?
– Чего накапало?
– Как чего? Не финти. Валеев сказал.
– Так ты же сам и говорил, что Валеев твой - придурок. Я ему сказал, что с вас удерживаю.
– И радостно сообщил: - Написал я на вас за все сразу. Палец о палец не стукнули, а отхватили за что?
– Так тебе, значит, мало, что ты у директора в душу плевал? Ну ладно! Чего ты хочешь?
– Сарай.
– Умру - не сделаю. Раз ты такой! В ножки поклонишься!
Кузнец Вакула - фамилия его в очерке Квасникова стояла рядом с именем Ерофеича (в газете так и было напечатано: _Е_р_о_ф_е_и_ч_ и кузнец В_а_к_у_л_а_. Только не большими буквами, а обыкновенно) сидел с дядей Колей после похорон и поминок (и на поминки пошли) и объяснялся с ним впервые длинно. Смерть Ерофеича, лютого их врага в прошлом, потрясла Вакулу не тем, что человек жил-жил и помер, а потому, что хоронили этого человека, как хоронят всех остальных.