Одиночка
Шрифт:
— Не томи, — поторапливает Ксюша. — Мы тут уже ко всеми привычные.
Аня сжимает и разжимает пальцы, и одновременно с этим на ее щеках проявляются красные пятна.
— Короче, Робсон папочкой стал, прикиньте. Ему какая-то тварина из Мухосранска на днях ребенка родила [1] .
Глава 44
…Пять, шесть, семь, восемь, — беззвучно шевелю я губами, глядя как мобильный на столе пульсирует именем Адиля. На девятой секунде
1
Историю Роберта можно найти в моем профиле.
— Слушаю, — бросаю сухо.
— Дома? — вот так без всяких «привет», осведомляется он.
— Дома, но уже собираюсь уходить.
Вру. До начала смены остается еще четыре часа. Так по-детски я даю понять, что дико на него зла за молчание.
— Я сейчас поднимусь. У тебя во дворе, — с этими словами Адиль отключается.
Я презираю себя за то, что вместе с гневом, вызванным обидой и его неуместным самовольством, испытываю радость от мысли, что он скоро будет здесь. После сегодняшнего завтрака, больше походящего на интервенцию, я чувствую себя потерянной и одинокой. Одиночество — ненавистное чувство, настигающее меня всю жизнь.
Дверь я открываю, навесив на лицо маску отчужденности. Хочу, чтобы Адиль знал, что со мной так нельзя… Нельзя просто не отвечать на мои сообщения, после того как пропал на семь лет. Слишком больно и мучительно.
— Ты в этом собралась уезжать? — Адиль кивает на мои домашние штаны.
Уникальный он человек. Делает вид, что не понимает или притворяется?
— Ты об этом поднялся поговорить? А я рассчитывала, что ты не отвечал, так как разбил еще один телефон. Кстати, как ты его разбил? О Димину голову?
Я пристально слежу за его лицом, но ни вижу в нем ничего из того, что ищу. Ни раскаяния, ни смятения.
— Зая жаловаться звонил? — мрачно усмехается Адиль, сбрасывая с ног кроссовки.
Я крепко стискиваю себя руками. Это по его мнению смешно? Избить человека, к которому я просила не приближаться, ничего не сказать и сейчас вести себя так, будто поступил правильно?
— Не звонил, а приезжал, — мой голос звенит едва сдерживаемым возмущением. — И не жаловаться, а извиниться. Дима, кстати, про тебя и слова не сказал. Много ума не нужно, чтобы понять, чьих это рук дело. Среди моих знакомых все давно перестали махать кулаками.
Адиль молчит, чем злит еще больше. Просто стоит и сверлит меня глазами, будто ждет, когда я уже наконец выговорюсь и замолчу. А я не хочу выговариваться одна. Мне нужен диалог. Я ведь его по-человечески просила… Разве я не заслужила получить хотя бы пару фраз в ответ?
— Почему ты не брал мою трубку? — вылетает меня жалобно. — Я звонила и писала тебе.
— Я работал. Телефон стоял на беззвучном.
— До обеда?! Я раз десять тебе набрала!
— Я работал до четырех утра. Потом увидел, но не стал тебе перезванивать. Проснулся
Зажмурившись, я отворачиваюсь. Тело трясет мелкой дрожью. Да, звучит понятно. Работал, не увидел, уснул. Но вчера мне было важно, чтобы Адиль ответил! Мы ведь только делаем первые шаги друг к другу… Если он хотя бы додумался разок взглянуть на телефон и перезвонил, мне бы не пришлось часами разглядывать потолок, борясь с бессонницей и желанием разреветься, и сегодня утром я бы не ощущала себя так, будто против меня одной ополчился весь мир.
— Я не могу на тебя положиться, — сиплю я, продолжая стоять к нему спиной. — Я попросила тебя не ехать к Диме, но ты все равно поехал… Думаю, в ту же ночь. Выходит, мои слова для тебя пустой звук. Ты даже понятия не имеешь, как мне сейчас сложно…
Смолкнув, я запрокидываю голову вверх, чтобы помочь слезам закатиться обратно. Сложно, потому что спустя семь лет ничего не меняется. Все против нас, а я по-прежнему ни в чем не уверена.
— Ты же знаешь меня. Ни хера я бы это так не оставил.
Я поворачиваюсь. Черт с ним, со слезами. Пусть видит.
— Адиль, с возрастом люди меняются. Нам уже не по двадцать… У Димы сотрясение мозга… А если бы он упал неудачно и проломил себе череп? Мне остаток жизни нужно было тебе передачки носить?
Он молчит. Снова молчит. Мое худшее наказание.
— Ты не берешь мои трубки, и ты ни разу не пригласил меня в свою квартиру. Мы встречаемся только у меня. Почему? Потому что она съемная или потому что тогда тебе страшно по-настоящему впустить меня в свою жизнь? Отношения — это ведь не то, что можно поставить на паузу, когда угодно… Что я для тебя? Готов ли ты со мной считаться?
— Чего ты плачешь, а? — Адиль делает шаг ко мне. — Я дождался сиделку и сразу приехал.
Я отшатываюсь назад. Потому что он не отвечает на мои вопросы, а пытается банально сменить тему.
— Может быть, если бы ты не уехал семь лет назад, это оправдание бы подошло. Да, ты считаешь, что тогда я была сама во всем виновата и сейчас сильно напрягаться не стоит… Но я думаю по-другому.
Все эмоции от событий последних суток концентрируются в грудной клетке и с ревом взмывают к вискам. Лицо Димы, покрытое синяками и ссадинами, молчащий телефон Адиля, воображаемые сцены секса со стриптизершей и этот чертов завтрак, где мне фактически прилепили на лоб диагноз поломанной мазохистки. И Адиль действительно ни разу не предложил поехать к нему.
— Скажи, ты хоть раз в жизни извинялся? Или всегда во всем считаешь себя правым? Семь лет я пыталась тебя отпустить, полгода на успокоительных провела… А в итоге чувствую себя виноватой… А ты даже ни слова в свое оправдание не сказал. Какими бы не были причины уехать — ты сделал мне больно… Если я гребаный космос, неужели так сложно относится ко мне бережнее?
Молчит. Дергает челюстью, хмурится и продолжает молчать… Невыносимо… Это правда невыносимо… Два гребанных блядских слова. Даша, прости. И я прощу. Я ему все готова прощать.