Одинокий колдун
Шрифт:
Малгожата слегка замечталась, какая она будет роскошная и роковая, как графини в фильмах про царскую Россию, вздохнула, что долго еще ждать тех страстей.
— Бабка, а то правда, что девчонки брешуть? — решилась вдруг спросить у бабки. — Что ты сама по молодости с истопником путалась? А нам вот говоришь, что с его учеником никаких близких сношений иметь нельзя...
— Истопник тот сперва не был врагом, сперва он ничей был, — глухо, после раздумий, сказала старуха. — И если бы мы с ним не погавкались, если бы я на него меньше наседала да раньше срока всю себя не разъяснила, глядишь, он бы и сейчас с нами жил.
— И что, выходит, мы все или
— Ах ты, сучка малолетняя! — вдруг вскричала Ванда, злобно обнажив редкие почерневшие зубы в сплющенном по-старушечьи рту. — Убью гадину!
И огрела маленькую светлую головку тяжелой затрещиной...
Малгожата сидела, туповато помаргивая и качая головой, пыталась вспомнить: был ли тот разговор на самом деле в ее детстве, и сон лишь выдернул его из затерянных закоулков памяти; или же разговор случился именно во сне, потому являясь очень важным. Нет, ничего подобного она никогда не помнила, а запомнила бы наверняка, ибо сведения были жизненно важными. Она сравнивала даты своего и Молчанкиного рождения с тем, что знала о сожительстве Ванды и истопника в 60-е годы в Ленинграде. Получалось, и она, и младшая сестра могли быть дочерьми колдуна.
Думать о таком все равно, что просунуть голову в черную дыру, навстречу мраку, незнакомым запахам и мерзким шорохам неведомых существ. Она задрожала, попыталась освободиться от мыслей. Встала, подошла к престарелому и приземистому холодильнику «Саратов»; в его морозильнике сквозь завалы льда нащупала в дальнем уголке вмерзшие свертки. Выковыряла их ножом. Это были желчный пузырь и желудок какого-то зверя, скорее всего, волчьи, — очень смутно она вспомнила, что у волка эти органы более всего годны для белой и черной магии. Малгожата потерла лоб, забросила обратно во льды желчь, а невыпотрошенный желудок оставила на столе размораживаться. Готова была его грызть и мерзлым, но сдержалась. Решила до того помыться, пока нет хозяина и ледяная пища малосъедобна.
«Ведь очень странно и глупо, я не могу разобрать, чья же это требуха и как она используется», — думала она, запихивая с пола в угол за ванну ворох грязных, терпко пахнущих тряпок. Отвернула два медных, рокотно загудевших крана; и в зеленую от времени ванну с растрескавшейся на чугуне эмалью хлынули ржавые струи горячей воды.
Она смахнула пыль и засохшие мыльные брызги с мутного зеркала над рукомойником, перекосила его, чтобы наконец-то разглядеть всю себя. И забыла о голоде и страхах, о снах и замерзшем желудке на кухне. «Мама родная, если бы ты видела, какой стала Малгожата...» — с наслаждением прошептала девушка, лихорадочно обозревая и запоминая всю себя.
Сразу же почувствовала, хоть старое замызганное зеркало не давало о том точного представления, что стала выше ростом, не меньше, чем на пять-семь сантиметров выпрямилась.
Вместо длинных, зеленоватых волос, которые Ванда иногда называла «русалочьими», у нее отросли короткие, сильно вьющиеся каштановые кудри. Малгожата еще со времен болезней и беспамятства с некоторым страхом помнила, как лезли клочьями ее волосы, и теперь с трудом понимала и верила, что волос стало много, и они совсем другие. Проверяла, не парик ли, не выкрасил ли ее Егор, — дергала и теребила кудри. Быстро сбросила одежду: проверила лобок и подмышки, там тоже выперли темные и более жесткие, чем раньше, заросли каштановых волос.
Она сильно, разительно похудела. Просматривались все ребрышки
Глаза стали несоразмерно огромными, разверзлись двумя плещущими огнем зерцалами на худом и оживленном лице. И в голубоватых, точнее, мерцающих полированным перламутром белках плавали огромные ленивые зрачки с неправдоподобно расширившимися радужными оболочками. Не зеленого, а какого-то калейдоскопного, непонятного цвета. Там смешались желтые, оранжевые, синие и зеленые искорки; и поэтому глаза сильно блестели и притягивали любой взор к себе; но определить какой-то общий оттенок было невозможно, — зрачки все время играючи меняли свой цвет. Причем левый глаз чаще играл зелеными искрами, а правый — желто-оранжевыми.
И еще глаза сильно уставали от яркого света, — минут десять Малгожата поизучала себя в зеркале, можно сказать, лишь приступила к делу, толком не обозрев ни губ, ни носа, ни плеч, ни ног; а глаза заслезились из-за слепящего отражения в стекле горящей в плафоне лампочки. Малгожата с огромным сожалением отпустила зеркало, попробовала пальчиками парящую воду, — новая гладенькая кожа была чувствительной, но жар сносила стойко. Она зажмурилась и опустила свое новое великолепное тело в желтую горячую воду.
Потом она рвала, не утерпев и прибежав из ванной голая и мокрая, на кухне подтаявший комок желудка, роняя и разбрызгивая красные капельки. Звонко скрипели и постукивали ее белые, крепкие зубы. Малгожата разгрызла и мускулистые, с грубой толстой кожей, стенки желудка, и съела полупереваренную смесь пищевых остатков, содержащуюся внутри. Слегка успокоилась.
Облачилась в Егоров халат, весь дырявый, так что нагота Малгожаты прикрытой не оказалась; но халат хотя бы недавно постирали, а другой чистой одежды ей не попалось. Вернулась в комнату, уселась в постели и еще раз попыталась собраться с мыслями: кем она теперь стала? Да как же размышлять, если она впервые за много месяцев приняла ванну, съела вкусную пищу, помолодела лет на пять, получила потрясающую кожу, плюс волосы, глаза, грудь, — в ней все пело от восторга. Еще бы рассмеяться, закричать, носиться по более просторным помещениям (замка или дворца), а еще съесть целиком кабана или увесистого зайца, а потом наброситься со звериным воплем страсти на дюжего мужика... Мечты перешли в сон, и Малгожата снова задремала.
На этот раз она спала совсем мало, может быть, меньше часа. Беспокоила, взывала к активным действиям полная луна, повисшая напротив неприкрытого окна в комнату, под низким, полным туч и мрака, небом. Дрема, насыщенная радостью, видениями и обещаниями, расслабила ее, — и что-то внешнее вторглось в ее мозг, заполнило все мысли, изгнало осенним пронизывающим ветром все остатки прежних дум и представлений, прежней ведьмы и прежней несчастной больной девушки. Вторгшееся завозилось в ее мозге, устраиваясь основательно, добротно, навсегда.