Одинокий путник
Шрифт:
Когда колдун услышал, что голос Лешека начал ломаться, он испугался и запретил ему петь, а переменил решение только через несколько месяцев. Впрочем, петь Лешеку стало тяжело: если он пытался петь так же высоко, как обычно, у него начинало болеть горло. Колдун велел ему петь тише и ниже, а зимой специально возил Лешека в далекую Удогу, в храм святого Савватия, где его слушал доместик.
После этой поездки колдун заставлял Лешека заниматься ежедневно, как учил его доместик, и заглядывал ему в горло, и поил сложными отварами, которые составлял сам. И его усилия
– Конечно, малыш, Паисий научил бы тебя петь лучше, чем я… - иногда извинялся колдун, - но что-то мне не хочется возвращать тебя Паисию.
Лешек передергивал плечами - от посещения храма в Удоге у него остались самые мрачные воспоминания, хотя доместик ему понравился.
– Охто, ты не извиняйся, ладно?
– хмыкал он, подражая колдуну.
– Лучше тебя никто меня не научит, честное слово.
– Ты сам понимаешь, что говоришь ерунду, - довольно фыркал колдун.
– Твой голос - величайшая ценность этого мира, и если я по собственному невежеству его загублю, мне не будет прощения.
– Ничего ты не загубишь, - отмахивался Лешек.
– Я все равно буду петь.
И в конце мая, когда Лешек в первый раз осмелился спеть людям, колдун сам убедился в том, что волшебного очарования голос не потерял, напротив, сила его вошла в равновесие с той, которую Лешек вкладывал в свои песни.
И Леля, Леля совсем по-другому посмотрела на него после этого! Ее полуулыбка, ее чуть насмешливый взгляд, загадочный взлет бровей… В тот миг Лешек в первый раз почувствовал, что у него слишком часто бьется сердце. До этого он просто любовался ею, а теперь…
– Почему ты так смотришь на меня?
– спросил он ее, когда они вместе с колдуном отправились в гости к ее матери.
– Ты стал таким красивым парнем, малыш, - ответила она и скосила на него глаза. Только ей и колдуну он до сих пор прощал «малыша». Впрочем, малышом его никто кроме них и не называл.
– Ты нарочно меня дразнишь, - сказал он, чувствуя, что краснеет.
– Нисколько. Я же всегда говорю правду.
После этого он до самого вечера боялся поднять на нее глаза и чувствовал совсем не то, что обычно, - какая-то сладкая, упоительная тоска сжимала ему грудь.
Когда они вернулись домой, совсем поздно вечером, Лешек не смог уснуть и вышел на двор, надеясь, что майская ночь успокоит его непонятное томление. И, чтобы отвлечься от мыслей о Леле, начал сочинять что-то про течение реки в свете поздней вечерней зари, но слова не складывались, мелодия топталась на месте. Тогда Лешек искупался, вышел на берег и понял, что спеть ему хочется совсем о другом. И, рискуя разбудить колдуна и матушку, спел. И сам пришел в ужас от того, что за песня у него получилась. Никаких смутных сомнений в ней не было, Лешек пел о чувственной любви, о женщинах, о тесных объятьях и о бушующей плоти.
– Ну-ну, - услышал он голос колдуна с крыльца, когда замолчал, - а я-то думал, тебе рано ехать на Ярилин день… Нет, смотри-ка, в этом году Ярило зацепил и тебя. И песня, как всегда, удивительная. Если ты споешь
– Разве такое можно петь людям?
– Лешек, смущенный, подошел к крыльцу.
– Смотря когда. На Ярилин день - не только можно, но и нужно. Несколько дней осталось, так что если тебе придет в голову что-нибудь еще, запоминай - петь тебе придется много.
– Охто, я в этом ничего не смыслю, ты всегда говорил…
– Знаешь, судя по тому, что ты поешь, - сам Ярило вложил эту песню тебе в уста. А у меня появилась одна задумка…
О своей задумке он распространяться не стал, и Лешек, как всегда, ждал от него подвоха.
А через два дня, ближе к вечеру, во двор колдуна вошла Леля. Такого не случалось никогда: во-первых, дом колдуна стоял слишком далеко от села - на лошадях, бодрой рысью, они добирались туда часа за два по короткой дороге, известной только им двоим. А во-вторых, дорога вела через лес, и пешая Леля могла стать добычей зверей, да и просто заблудиться, угодить в болото, наступить на змеиное гнездо, столь опасное в конце мая, - да мало ли опасностей таит непроходимый лес!
– Леля!
– колдун топил баню и увидел ее издали.
– Ты как тут оказалась?
Наверное, он не заметил, что она плачет, поэтому лишь удивился и улыбнулся. Лешек вдруг почувствовал неловкость и спрятался за крыльцом, подглядывая за ними из-за угла.
– Охто, я знаю, ты можешь мне помочь. Только ты!
– Что-то случилось?
Леля покачала головой:
– Если я не смогу зачать в Ярилин день, Гореслав не сможет больше жить со мной! Он любит меня, но ты же понимаешь… Он должен стать отцом, иначе… иначе…
– Это он тебе сказал?
– Нет. Так решила его родня. Охто, ты можешь, я знаю! Охто, попроси богов! Они послушают тебя, я знаю, послушают. А я… я отдам тебе все, что хочешь…
– Девочка, мне ничего не надо. Я, конечно, попрошу богов, но с чего ты решила, что не сможешь зачать в Ярилин день?
– Мои луны отличаются от настоящей луны, в Ярилин день будет поздно… Не могу же я опозорить Гореслава, выйти замуж во второй раз и рожать детей. Тогда все поймут, что дело не во мне, а в нем. Я поэтому и пришла сегодня… Попроси богов отсрочить на несколько дней… или…
Лешек смотрел на нее, плачущую, и, конечно, жалел ее, но… Он знал, по книгам колдуна знал, что зачать женщина может не всегда, только в новолуние, и праздники лета совпадали с такими днями. Если в семье бесплодным был мужчина, жена всегда могла зачать на таком празднике, и муж принимал детей с радостью, как своих, поскольку боги давали на них согласие. Но если женщина не беременела и от других мужчин, то в бесплодии обвиняли ее, и муж брал себе другую, которая сможет продолжить его род. А сейчас… Что Леля имела в виду под этим «или»? Если сегодня ее день… Не надо никаких богов, никакого колдовства, она пришла просить колдуна совсем не об этом. Подальше от чужих глаз: никто не узнает, все поверят в то, что колдун просил богов и боги исполнили его просьбу. Она пришла просить его о любви…