Одинокий путник
Шрифт:
Он боялся, что кто-нибудь донесет и на него, ему была отвратительна даже мысль о том, что его высекут на глазах у всех, как нашкодившего щенка. Лешек слушал разговоры послушников с ужасом и отвращением: он никогда не сталкивался с похотью в том виде, в котором нашел ее в монастыре. Лытка не обращал внимания на скабрезности, пропуская их мимо ушей, а когда Лешек спросил, почему он, такой чистый и верующий, позволяет товарищам так говорить, тот коротко ответил:
– Я молюсь за спасение их душ.
– Лытка, это же грех!
– улыбнулся Лешек.
– Конечно, они грешат в помыслах. Но они, по
– Ага, они все время в этом друг другу помогают, - пробормотал Лешек.
– В чем?
– Бороться с помыслами. Вместо того, чтобы думать о своих грехах, постоянно докладывают кому следует о чужих.
– Это тоже полезно, - пожал плечами Лытка, - если от греха не спасает стремление к вечной жизни и страх перед адовыми муками, можно уберечь человека от греха страхом наказания.
– Знаешь, я не ребенок, я свободный человек, и мне совсем не хочется, чтобы кто-то таким способом удерживал меня от грехов.
– Лешек, то, что ты говоришь, - это грех гордыни. Мы все грешим понемногу и сами этого не замечаем. Грубым словом, непристойным смехом, дурными помыслами…
– У меня нет никаких дурных помыслов!
– Да пойми ты, так и надо! Мы должны чувствовать свою ничтожность, каждую минуту должны чувствовать, как мы низки, чтобы благодарить Бога за любовь к нам. В своей гордыни мы забываем, как бренно наше тело, как мы зависим от него, а Бог - он знает об этом, но все равно любит нас! Неужели ты не благодарен ему за это?
– Нет, - бросил Лешек.
– Ты поймешь, ты рано или поздно поймешь…
– Надеюсь, что не пойму.
Лешек никогда бы не признался никому, что к его страху перед Дамианом добавился страх перед наказанием. И теперь, говоря с Лыткой, он всегда осматривался по сторонам - нет ли рядом того, кто побежит докладывать о его греховных речах иеромонахам.
Как-то вечером, когда Лытка пошел помолиться перед образом в церковь, к Лешеку подсел послушник Илларион, из певчих. Ему было лет двадцать, ростом он не вышел, телосложение имел хлипкое и мучился угрями на лице и груди, которые время от времени становились гноившимися чирьями. Лешек смотрел на его лицо и понимал, что брезгливость, наверное, не то чувство, которое следовало бы испытывать: в этих отвратительных условиях, не умываясь неделями… Что еще можно ожидать? Он непроизвольно составил в голове рецепт для настоя, который бы излечил несчастного за неделю-другую, и с горечью подумал, что тут никто не позволит ему собирать травы, даже летом. Илларион сел на Лыткину кровать и шепотом, чтобы никто его не услышал, спросил:
– Послушай, ты жил в миру… А женщин ты часто видел?
– Каждый день, - ответил Лешек.
– Я жил со старушкой, которая заботилась обо мне, вела дом, и…
– Нет, я про молодых женщин.
– Ну конечно видел, - отмахнулся Лешек.
– И… какие они… расскажи, а?
Щеки послушника горели, он опускал глаза и прятал в редких усах странную, глупую улыбку.
Лешеку почему-то стало противно и в то же время жалко его. Он вспомнил, как удивлялся при виде большого количества женщин на торге, как женщины восхищали его - ведь он не потерял этой
– Послушай, может, тебе стоит поселиться в какой-нибудь деревне, жениться, завести детей?
– спросил он послушника.
– Не-а, - ответил тот.
– Там же работать придется, а здесь что? Сыт, одет, обут, молись да пой на службах. Может, меня в монахи постригут.
– Тогда, пожалуй, тебе про женщин слушать и не стоит, - хмыкнул Лешек.
– Ну пожалуйста, расскажи, а? Любопытно же…
– Правда, расскажи!
– подскочил сзади еще один послушник, совсем мальчик, с веселыми горящими глазами.
– Я видел женщин в прошлом году, меня посылали помогать отцу Варсонофию в Богородицкий храм. Но только издали, меня Варсонофий не пустил близко посмотреть. И еще мы из приюта бегали на них смотреть, но там вообще ничего не видно было.
Услышав его звонкий голос, к кровати Лешека потянулись и другие послушники и окружили его со всех сторон. Глаза у них были масляные, бегающие, они смущались и бросали друг на друга быстрые взгляды. Лешек растерялся, но тут из угла спальни раздался голос сорокалетнего Миссаила, которого, наверно, специально поселили в спальню к молодым - иногда осаживать их молодецкий пыл. Послушники, которые никогда не станут монахами, жили в другой спальне.
– А вот я завтра отцу благочинному расскажу, - проворчал он.
– Про женщин им захотелось. К постригу надо готовиться, а не о блуде думать. Или хотите, как я, всю жизнь на скотном дворе провести?
– Заткнись, Миска! Только попробуй кому-нибудь рассказать!
– рявкнул на него здоровенный послушник - Лешек еще не знал их всех по именам.
– Ты-то чего испугался? Ты ж розги любишь!
– расхохотался Илларион.
– Я розги люблю, а не плети. И потом, про баб послушать охота! Не блудить, так хоть повоображать немножко.
Лешек смотрел на них с ужасом, и озорная, нехорошая мысль не давала ему покоя: что если спеть им сейчас песню из тех, что он пел поселянам на Ярилин день? Что с ними со всеми после этого будет? Да у них при слове «женщина» начинают течь слюни!
– Я ничего вам рассказывать не стану, - покачал он головой.
– Тебе жалко, что ли? Сам, небось, баб жарил, когда хотел!
– презрительно изогнул рот Илларион.
У Лешека передернулись плечи. Он творил любовь… Он был богом, ярым богом весны и плодородия. Только они никогда не поймут, что любовь - это красиво, и чисто, и вовсе не зазорно. Они краснеют, в их глазах стыд, на мокрых губах - сладострастные улыбки, у них дрожат руки, и страх заставляет их коситься в угол, где лежит Миссаил, обещавший донести на них благочинному. Они омерзительны самим себе, и, наверное, их чувства иначе как похотью не назовешь.
Лешек лег на кровать и уткнулся лицом в подушку. Его тошнило.
– Рассказывай, а то я завтра благочинному донесу, что ты смеялся над Серапионом-столпником, - кто-то подтолкнул его в бок.
Лешек стиснул зубы - донесут, запросто донесут! А потом с теми же сладострастными, плотоядными улыбками станут смотреть, как его секут. Может, и вправду спеть им песню о любви? Чтобы они поняли, что это такое? Так ведь не поймут же!
Он рывком поднялся и сел, исподлобья оглядывая послушников, разинувших рты.