Одинокий волк
Шрифт:
Ладно, — отвечаю я, втягивая голову в плечи.
Это два камня преткновения, которые адвокат твоего брата использует против тебя, — говорит Циркония.
Существует много камней, которые делают его недостойным опекуном, — возражаю я. — Начиная с обвинения в убийстве.
Которое было отозвано, — отвечает Циркония, — поэтому, считай, его не было.
Мы беседуем еще три часа, разговариваем об отце, о его образе жизни, о людях, которые выздоровели, когда им выпал второй шанс. Их фамилии я нашла в Интернете. Циркония делает записи на одноразовой бумажной салфетке, потом на обратной стороне старого билета Юго-Западных
Наконец она откладывает ручку.
Вот тебе домашнее задание, — говорит она. — Я хочу, что-бы ты пошла в больницу к отцу и приложила голову к его груди. А потом рассказала мне, какие мысли тебя посетили.
Я обещаю, что обязательно схожу, несмотря на то что для меня это слишком внове. Мы обсуждаем технические вопросы: куда мне идти в четверг в суде, где мы встречаемся с Цирконией. И только когда она «прогоняет» меня по вопросам, которые будет задавать мне как свидетелю, мне неожиданно приходит в голову: все по-настоящему; я стою напротив брата в суде в надежде, что выиграю дело и меня назначат опекуном отца.
Циркония пристально смотрит на меня.
Ты только что поняла, что это все серьезно, — выдвигает она предположение.
Да. — У меня колотится сердце. — Я могу вас кое о чем спросить?
Я боюсь вслух задавать этот вопрос, но должна, потому что никому другому я не могу его задать. А она мой адвокат и будет мне помогать. Одному Богу известно, как мне нужна помощь. Поэтому я едва слышно произношу слова, которые уже давно кружат вокруг моего сердца и сжимают его, когда я меньше всего этого ожидаю:
Вы думаете, я поступаю правильно?
Правильно... — повторяет Циркония, перекатывая это слово во рту, как твердую конфету. — Однажды я беседовала с умершим мастиффом. Ветеринар сказал, что это чудо, что он прожил так долго, — учитывая анализы, он должен был умереть тремя годами раньше. Хозяйкой мастиффа была одинокая сухонькая старушка. Когда он начал общаться со мной, уже находясь в потустороннем мире, то признался, что очень устал Было очень тяжело продолжать жить ради старушки. Но он не мог умереть, потому что знал, что оставит ее совершенно одну. — Циркония смотрит на меня. — Мне кажется, ты задаешь не тот вопрос. Речь не о том, хотел бы твой отец умереть. Вопрос в том, хотел бы он покинуть этот мир, не зная, что есть человек, который сможет о тебе позаботиться.
Пока она не протянула мне чистую салфетку, я даже не понимаю, что плачу.
Когда я захожу в палату к отцу, там сидит Эдвард.
Секунду мы не сводим друг с друга глаз. В глубине души я понимала, что сейчас он не в тюрьме, что, конечно же, он вернется сюда; но другая часть меня удивлялась тому, как брату хватило наглости войти в реанимацию после того, что он устроил.
Глаза Эдварда потемнели, и на мгновение мне показалось, что сейчас он бросится на меня и задушит за то, что я вовлекла его во все эти неприятности, но между нами встает мама.
Эдвард, — говорит она, — может, сходим пообедаем, пока твоя сестра побудет с отцом?
Эдвард натянуто кивает и проходит мимо меня, не сказав ни слова.
Мне хотелось бы сказать, что тут отец открыл глаза, скрипучим голосом произнес мое имя и все закончилось хорошо. Но это неправда. Он продолжает лежать так же неподвижно,
Может быть, я себя обманываю. Может быть, я единственная, кто, глядя на отца, ждет чуда. Но я должна ждать. Потому что в противном случае все, что он сказал мне в ту ночь, окажется правдой.
Вспоминая Цирконию, я ложусь на кровать и сворачиваюсь калачиком рядом с папой, который все еще теплый, крепкий и знакомый. В моем горле стоит комок. У меня под ухом бьется его сердце.
Как я могу не верить, что он очнется, когда я это чувствую?
Когда мой отец спас волчат, от которых отказалась Меставе, — братьев малышки Мигуен, которая умерла по дороге к ветеринару, — ему пришлось учить их жить одной семьей самому, без помощи их биологической матери. Кина — самый робкий, Кита — смышленая, Нодах — крепкий здоровяк. Но несмотря на всю храбрость Нодаха, он боялся молнии. Когда случался шторм, он приходил в возбуждение и успокаивался, только если папа брал его на руки и прижимал к груди. Когда он был месячным волчонком, это было, конечно, не тяжело. Когда он стал взрослым волком, поднимать его стало несколько труднее. Я смеялась, глядя, как это животное карабкается на моего отца, чтобы услышать его сердцебиение.
Оказалось, что это совсем не смешно, когда я сама оказалась в эпицентре грозы.
Я закрываю глаза и представляю себе отца, когда он был нянькой у этих волчат, когда я стояла у забора и наблюдала за ними. «Ты должен научить их играть? — удивлялась я. — Неужели они сами не знают, как это делать?»
Отец поднимал зад, припав передней частью туловища к земле, — из такого положения волк может подпрыгнуть на два метра в любом направлении. Когда драки и кувырки становились для волка слишком жестокими, он припадал к земле и все останавливались и копировали его стойку «Семья может завязать шутливую драку, — сказал отец, — но им нужно знать, когда пришло время остановиться».
«Я учу их равновесию», — объяснял отец.
«Учу их, как не поубивать друг друга».
ЛЮК
Знаю, что для своей волчьей семьи я был диковинкой. Иногда я просыпался от внезапной атаки сорокакилограммового волка — он хотел посмотреть на мою реакцию. Когда мы шли на охоту и меня решали взять с собой, волки бегали передо мной зигзагами, пытаясь понять, не стану ли я путаться у них под ногами, как будто хотели узнать обо всех моих недостатках раньше, чем это сделает враг. Оглядываясь назад, я понимаю, что для них это было похоже на похищение инопланетянами человека: они хотели понять, с чем могут столкнуться сейчас, когда наши миры, наши территории настолько тесно переплелись.
Однажды летним вечером, на закате, альфа-самка повела охотников куда-то на юг. Меня оставили ждать вместе с волком-переярком и его сестрой, которая сторожила периметр нашей территории. Стояла невыносимая жара; я постоянно ходил к ручью, чтобы намочить голову, а потом возвращался на опушку и дремал, просыпаясь от жужжания москитов и грудного смеха лягушек-быков. Несмотря на то что я знал, что должен держать ухо востро, как волк-переярок, жара и влажность притупили мои инстинкты и чувства.