Одинокий волк
Шрифт:
Я стояла у цепного забора, наблюдая, как Нодах кувыркается с моим отцом. Он тут же содрал зубами бинт. Потом Кина начала вылизывать рану. Я знала, что она сорвет швы, и была совершенно уверена, что именно на это отец и надеется. Он рассказывал мне о том времени, когда жил в дикой природе, как иногда во время охоты получал раны, потому что его кожа не имела той защитной шерсти, которой покрыты его братья и сестры волки. Когда это таки случалось, волки вылизывали рану, пока она вновь не открывалась. Отец уверовал в то, что какой-то компонент в их слюне лечебный. Несмотря
Сейчас Трина везла меня в инвалидном кресле по коридору – мама следовала за нами по пятам – мимо больных в гипсе или медленно передвигающихся на костылях либо в ходунках. Я лежу в ортопедическом отделении, но отец где-то в другом месте. Нам приходится спуститься на лифте на третий этаж.
Мы въезжаем в двери, на которых написано: «Реанимационное отделение».
В отделении больные не ходят – одни доктора.
Трина перестает толкать кресло и опускается рядом со мной на корточки.
– Как чувствуешь, готова?
Я киваю.
Трина спиной вкатывает меня в папину палату, а потом разворачивает лицом к кровати.
Папа похож на изваяние. На одну их тех мраморных статуй, которые находятся в музее в зале древней Греции – сильную, крепкую и с абсолютно безучастным лицом. Я одним пальцем касаюсь его руки. Он не шевелится. Только по одному признаку я понимаю, что отец жив, – аппараты, к которым он подключен, издают тихое, монотонное жужжание.
Это я виновата.
Я кусаю губу, потому что понимаю, что сейчас расплачусь, а я не хочу, чтобы Трина с мамой видели мои слезы.
– С ним все будет в порядке? – шепчу я.
Мама кладет руку мне на плечо.
– Врачи не знают. – Ее голос ломается.
По моим щекам струятся слезы.
– Папочка! Это я, Кара. Проснись! Ты должен очнуться!
Я вспоминаю истории, которые часто можно услышать в новостях, об удивительных исцелениях, когда люди, которых считали навсегда прикованными к постели, вставали и даже бегали. Когда слепые неожиданно прозревали.
Когда отцы с черепно-мозговыми травмами внезапно открывали глаза, улыбались и прощали своих дочерей.
Я слышу шум воды. Открывается дверь, ведущая в ванную комнату. Входит молодая копия моего отца, которая привиделась мне вчера. Продолжая вытирать руки о спортивные штаны, он смотрит на маму, потом на меня.
– Кара! Ого! – изумляется он. – Ты очнулась?
В это мгновение я понимаю, что он не плод моего воображения. Знакомый голос сейчас живет в другом, взрослом теле.
– Что он здесь делает? – спрашиваю я шепотом.
– Я его позвала, – отвечает мама. – Кара, просто…
Я качаю головой.
– Я ошиблась. Я не готова.
Трина тут же разворачивает инвалидную коляску
– Все в порядке, – успокаивает она, совершенно не осуждая меня. – Тяжело видеть любимого человека в таком состоянии. Вернешься, когда немного окрепнешь.
Я делаю вид, что соглашаюсь с ней. Но не встреча с отцом, лежащим без сознания на больничной койке, выбила у меня землю из-под ног.
А встреча с братом, который уже шесть лет как умер для меня.
Не могу сказать, что мы с Эдвардом были очень близки. В детстве семь лет – огромная разница. Что может быть общего у старшеклассника с младшей сестрой, которая до сих пор играет со своей игрушечной кухонькой? Но я идеализировала старшего брата. Я иногда брала книги, которые он оставлял на столе, и делала вид, что понимаю написанное; тайком пробиралась в его комнату и слушала его плеер – он бы убил меня, если бы узнал.
Начальная школа и старшая размещались в разных зданиях, а это означало, что Эдварду приходилось по утрам отвозить меня в школу. Таким был договор – родители выплатили половину из восьмисот долларов за старый потрепанный автомобиль, чтобы у брата были собственные «колеса». В ответ мама настаивала, чтобы брат лично заводил меня на крыльцо моей школы, прежде чем отправиться на занятия.
Эдвард воспринял ее требование буквально.
Мне было одиннадцать – вполне взрослая девочка, чтобы самостоятельно перейти дорогу по сигналу светофора. Но брат никогда не отпускал меня одну. Каждый день он парковал машину и ждал, пока загорится зеленый свет. Когда свет загорался, он хватал мою руку и не отпускал, пока мы не оказывались на противоположной стороне. Это настолько вошло в привычку, что я абсолютно уверена: он даже не осознавал, что ведет меня за руку.
Я могла бы вырвать руку или сказать ему, чтобы отпустил, но я молчала.
В первый же день после его отъезда, в первый же день, когда мне пришлось самой добираться в школу и переходить улицу, я была совершенно уверена, что дорога стала в два раза шире.
Умом я понимала, что это не Эдвард виноват в том, что мои родители после его отъезда развелись. Но когда тебе одиннадцать – плевать на логику. Просто тебе так не хватает руки старшего брата.
– Мне пришлось ему позвонить, – оправдывается мама. – Он все равно сын твоего отца. А врачам необходим был человек, способный принимать решения касательно здоровья Люка.
Мало того что отец впал в кому, так еще, как оказывается, единственный, кто знает все о его состоянии, – это, вопреки здравому смыслу, мой давным-давно пропавший брат. Меня бесила мысль, что именно он сидит у постели отца и ждет, когда тот откроет глаза.
– А почему ты не можешь принимать эти решения?
– Потому что я больше ему не жена.
– Тогда почему меня не спросить?
Мама присела на край постели.
– Когда тебе привезли в больницу, ты не могла принимать никаких решений. И даже если бы могла – ты несовершеннолетняя. Врачам необходим человек старше восемнадцати лет.