Одинокий волк
Шрифт:
– Нам крайне необходимо поговорить с вашей дочерью, – говорит тот, который повыше, – чтобы понять, что произошло.
Интересно, что рассказал им отец? Во рту пересохло.
– Кара не в состоянии давать показания.
Голос у матери напряженный. Я чувствую, как взгляды всех троих охватывают меня, словно языки пламени бумагу.
– Мадам, мы понимаем, что здоровье дочери – прежде всего…
– Если бы понимали, не пришли бы сюда, – отвечает мама.
Я смотрела «Закон и порядок». И знаю, как микроскопический кусочек краски может стоить преступнику пожизненного заключения. Является
Меня бросает в пот, сердце неистово колотится. И тут я понимаю, что своего волнения мне не скрыть. Мой пульс тут же отображается на мониторе, прямо на передней спинке кровати – любой может его видеть. Понимаю, что делаю только хуже. Представляю, как подскочили цифры, как все уставились на монитор.
– Вы что, всерьез полагаете, что ее отец намеренно подстроил аварию? – удивляется мама.
Повисает молчание.
– Нет, – наконец отвечает один из полицейских.
Мое сердце колотится так сильно, что в любую минуту в палату может ворваться медсестра и нажать кнопку экстренного вызова – необходимо безотлагательно реанимировать пациента.
– В таком случае зачем вы пришли? – спрашивает мама.
Я слышу, как один полицейский чем-то шуршит. Чуть приоткрыв глаза, вижу, как он передает маме карточку.
– Вы не могли бы нам позвонить, когда она очнется?
Их шаги гулким эхом отдаются в коридоре.
Я считаю до пятидесяти. Медленно, прибавляя к каждой цифре слово «Миссисипи», а потом открываю глаза.
– Мама! – зову я. У меня хриплый, ломающийся голос.
Она тут же присаживается рядом на кровать.
– Как ты себя чувствуешь?
Все еще болит плечо, но уже не так сильно, как раньше. Свободной рукой нащупываю шишки и швы на лбу.
– Больно, – отвечаю я.
Мама касается моей сломанной руки. На одном из пальцев небольшая клипса, на которой вспыхивает красный огонек. Как у пришельца.
– В аварии ты сломала лопатку, – объясняет она. – В четверг вечером тебя прооперировали.
– А сегодня какой день?
– Суббота, – отвечает она.
Пятница совершенно выпала у меня из памяти.
Я пытаюсь сесть, но это практически невозможно из-за руки, крепко прибинтованной к телу.
– Где папа?
По ее лицу пробегает тень.
– Я должна предупредить медсестру, что ты очнулась…
– С ним все в порядке? – Мои глаза наполняются слезами. – Я видела, возле него толпились врачи скорой помощи, а потом они… потом они… – Я не могу закончить предложение, потому что начинаю складывать вместе части загадки, выражение маминого лица, галлюцинации, в которых я видела отца намного моложе, чем сейчас. – Он умер, – шепчу я, – ты просто не хочешь мне говорить.
Она крепче сжимает мою руку.
– Твой папа не умер.
– Тогда я хочу его увидеть, – настаиваю я.
– Кара, ты сейчас не в том состоянии…
– Черт побери, дайте мне с ним увидеться! – кричу я.
По крайней мере, мой крик привлекает внимание. В палату спешит женщина с больничным пропуском – но не медсестра в белом.
– Кара, тебе нужно успокоиться…
Она маленькая и хрупкая, с черными кудряшками, которые подпрыгивают при каждом движении.
– Вы кто?
– Меня
– Да, например, такой: я обмотана бинтами, как Тутанхамон, у меня на голове швы, как у Франкенштейна, а мой отец, возможно, лежит в морге. Как я могу успокоиться?
Мама и Трина переглядываются, и это знак, который в ту же секунду дает мне понять, что, пока я лежала без сознания, они постоянно разговаривали обо мне. Мне понятно одно: если они не хотят отвести меня к отцу, я пойду туда сама. Если придется, доберусь ползком.
– У твоего отца тяжелая черепно-мозговая травма, – произносит Трина таким тоном, каким обычно говорят: «Похоже, зимой будет очень холодно» или «Мне кажется, нужно отогнать машину в мастерскую, чтобы сменить резину». Она говорит это так, как будто черепно-мозговая травма – это обычная заусеница.
– Я не понимаю, что это означает.
– Ему сделали операцию, чтобы удалить опухоль. Он не может самостоятельно дышать. Он сейчас без сознания.
– Пять минут назад я тоже была без сознания, – отвечаю я, но все время думаю только об одном: «Это я виновата».
– Я отвезу тебя к отцу, Кара, – обещает Трина, – но ты должна понять, что, когда ты его увидишь, у тебя может случиться шок.
Почему? Потому что он лежит на больничной койке? Потому что у него швы, как у меня, и изо рта торчит трубка? Мой отец тот человек, который никогда не спит и редко сидит дома. Если увижу его спящим в кресле – это уже шок.
Она вызывает медсестру и санитара, чтобы усадить меня в инвалидную коляску, а для этого нужно отсоединить капельницу. Я стискиваю зубы, когда меня поднимают с кровати. В коридоре пахнет, как в химчистке, и этот синтетический больничный запах всегда меня пугал.
Последний раз я была в больнице год назад. Мы с отцом ездили с Зази, одним из волков, которых мы иногда привозили в начальную школу, чтобы рассказать, что этих животных необходимо охранять. Отец всегда проводит мини-тренировку, чтобы научить детей правильно вести себя рядом с диким животным: не протягивать руку, не подходить слишком быстро, позволить животному обнюхать себя. В тот день дети вели себя превосходно, как и сам Зази. Но какой-то идиот, малолетний хулиган, в другой части здания нажал, шутки ради, сигнал пожарной тревоги. Громкий звук напугал волка. Животное попыталось сбежать, а ближайшим выходом оказалось зеркальное окно. Отец обхватил Зази, чтобы защитить его, поэтому в окне оказался он сам, а не волк. Естественно, когда я сажала Зази назад в клетку, на нем не было ни царапины. А отец так сильно рассек руку, что стала видна кость.
Стоит ли говорить, что отец отказался ехать в больницу, пока Зази не вернулся в свой загон? К тому времени полотенце, которое он использовал как самодельный бинт, пропиталось кровью, и обезумевший директор школы, который повез нас назад в парк, настоял на том, чтобы отец поехал в травмопункт. Там – здесь! – ему пришлось наложить пятнадцать швов. Но не успели мы вернуться, как отец отправился в загон, где жили Нодах, Кина и Кита – три волка, которых мы взяли щенками и выкормили, стая, где мой отец играл роль волка-диффузора.