Одинокое место Америка
Шрифт:
В чебуречной, куда мы заводим Чарли, душно, но Валя решительно ставит сумку на стул и говорит, что душно в такую жару везде, и мы остаемся. Пока не принесли заказ, Валя сидит, откинувшись, смотрит на Чарли с дружелюбным любопытством, у нее усталое лицо, видно, что ей приятно так вот просто посидеть и отдохнуть даже и в душном кафе, и что это удается ей редко. Она спрашивает Чарли, доволен ли он своей поездкой: С.Петербург — конечный пункт его маршрута через Киргизию и всю Россию, отсюда он полетит обратно в Америку. Из писем Чарли мы обе знаем, что он много лет проработал в американской почтовой службе, что это была высокооплачиваемая, но монотонная работа, что в один прекрасный день он взял расчет и поехал на полтора месяца в СНГ тратить скопленные за годы работы деньги в поисках будущей жены,
У Чарли высокий лоб, переходящий в лысину, которую он защищает от солнца панамкой, любопытные глаза за толстыми стеклами очков, застенчивая улыбка. Он говорит, что поездка была замечательная, он никогда раньше так далеко не путешествовал, а повидал он столько, сколько не видел за всю свою жизнь. Он, в свою очередь, расспрашивает Валю о ее жизни, и Валя говорит, что была учительницей музыки в Казахстане, что когда русские стали оттуда уезжать, тоже уехала в Питер, но для работы по специальности музыкального училища здесь мало, учиться в консерватории поздно, поэтому она закончила парикмахерские курсы, ходит по частным клиентам, а сутки через трое торгует сигаретами в ларьке. Валя рассказывает, какая способная к музыке и танцам у нее дочка, говорит, что ее всему надо учить, на это надо много денег, поэтому приходится много работать.
Приносят заказ, Чарли, по нашему совету, заказал чебуреки, мы с Валей пьем сок. Валя спрашивает, чем, на его взгляд, русские отличаются от американцев, и Чарли говорит, что в России сильнее личностный элемент, даже в деловых отношениях, а в Америке люди всюду преимущественно делают бизнес. Он говорит еще, что русские, с которыми он общался, часто плохо слушают собеседника, отвечают не то, что у них спрашивают, а то, что они сами хотят рассказать, и мы с Валей смеемся и говорим, что это, наверное, от плохого понимания его английского языка.
Чарли предлагает зайти после кафе к нему, посмотреть фотографии, которые он сделал в поездке, и, выйдя снова на Невский, где пока мы сидели, успел подняться ветерок, мы с удовольствием подставляем ему разгоряченные лица.
Мы приходим во временное пристанище Чарли с разложенными по всему полу чемоданами — через два дня Чарли переедет в забронированную для него красивую квартиру с картинами на стенах и мебелью под старину, но пока в его комнате негде сидеть, кроме узкого диванчика, и, сдвинув постель, мы с Валей усаживаемся на диване, а Чарли приносит из чемодана толстые стопки фотографий. Валя передает их мне одну за одной, она спрашивает Чарли, будет ли он показывать эти фото кому-нибудь, вернувшись домой, в Америку, и Чарли сконфуженно разведя руками, признается, что ему их там некому показывать, что мы его единственная аудитория. На фотографиях какие-то дома в отечественных новостройках, подъезды, балконы, трамваи — все, что нам с Валей кажется обычным, а Чарли — таким интересным, иногда он обращает наше внимание на оттенок, в который солнечные лучи окрасили облупленную штукатурку стен или ветви берез. На некоторых фото сам Чарли в своей панамке на улицах разных городов, или в интерьере какой-нибудь квартиры, сидит на диване на фоне узорного ковра, висящего на стене, один, или с девушкой, или с двумя девушками, одна из которых обычно переводчица.
Чарли рассказывает нам о девушках на фотографиях: вот эта, в конце концов, сказала ему, что вряд ли когда-нибудь уедет из России, другая ему понравилась, и он понравился ей, но у него возникли разногласия с ее дядей, новым русским — Чарли рассказывает длинную запутанную историю о том, как он не проводил эту девушку вечером домой, потому что не понял, что это от него ожидалось, а потом ее дядя, открыв дверь своим ключом, ворвался в его квартиру, нарушив все нормы прайвиси, и, не найдя племянницы, пообещал, однако, открутить Чарли голову за плохие манеры и, растерянно хлопая ресницами, Чарли спрашивает у нас, как мы можем это объяснить.
Чарли также показывает нам фотографии киргизского праздника, где на площади города, окруженного горами со снежными вершинами, едят, пьют, гуляют черноволосые, черноглазые люди в высоких круглых шапках, и, неожиданно вытащив из чемодана точно такую же шапку, Чарли надевает
Потом Чарли показывает нам фотографии городка, где живет, фотографию библиотеки, где он берет книжки, прачечной, куда ходит стирать, чтобы немного пообщаться с соседями, и, наконец, фотографию своего дома, легкого одноэтажного строения, стоящего на пустынной безлюдной улице среди таких же домиков с газонами и машинами перед входами. Он показывает также свои фотографии в интерьере дома, которые он сам снял автоспуском: на кухне со сковородкой, в которой он что-то жарит, у компьютера в комнате, в холле у телефона. Валя спрашивает, звонит ли он кому-нибудь по телефону, и звонит ли кто-нибудь ему, и, задумавшись, Чарли отрицательно качает головой, потом говорит, что в феврале, когда на него накатила депрессия, он звонил сестре, но ее не было дома, и он оставил ей сообщение на автоответчике, и, возможно, теперь и она когда-нибудь ему позвонит.
Он вытаскивает из чемодана еще один фотоальбом, говорит, что этот альбом ему подарил отец. Мы с Валей знаем, что Чарли был приемным ребенком в семье, где, кроме него, было еще двое приемных детей, и Чарли показывает старые черно-белые фотографии себя, мальчика с маленьким братом на руках, фото взрослых брата и сестры, родителей.
Чарли говорит, что его родители были умные и образованные люди, отец был ученым-химиком, а мать — учительницей, брат и сестра оказались под стать им, Чарли показывает на их умные глаза и одухотворенные лица на портретах. Чарли говорит, что брат его стал вице-мэром городка в Небраске, и только он, Чарли, плохо учился и был единственным тупицей в такой умной семье, и иногда ему кажется, что, возможно, было бы и лучше, если бы его усыновили люди из рабочего класса, в их семье он чувствовал бы себя более на месте, не ревновал бы их всех к тому, что для них не существовало барьеров, которые ему было не преодолеть.
Валя спрашивает, было ли его детство счастливым.
— Очень, очень счастливым! — с жаром восклицает Чарли, показывая фотографии рыбалки, где они с братом стоят с огромными, в половину их детского роста, рыбами в окружении каких-то мужчин, среди которых отец, и фотографию охоты на диких гусей, где охотники стоят таким же полукругом, позируя перед камерой, а дикие гуси уже понуро свесили длинные шеи параллельно убившим их ружьям.
Чарли говорит, что в те счастливые времена он не понимал, каким хорошим другом был для него отец, что отец всегда старался помочь и быть рядом, а он, Чарли, уехал из дома в шестнадцать лет, чтобы никогда больше не возвращаться, а когда отец прислал ему на восемнадцатилетие этот альбом, Чарли бросил его на полку и раскрыл впервые только не так давно.
Валя спрашивает его о работе на почте, сколько он зарабатывал и почему ушел, и Чарли говорит, что его босс пятнадцать лет подряд внушал ему, что он — пустое место, а женщины, с которыми он там работал, принимали это как должное, тем самым выказывая свое отношение, или отсутствие отношения к нему, и он постепенно начал понимать, почему некоторые почтовые служащие в Америке иногда приносят в офис ружье и палят во всех подряд, вот он и ушел, чтобы не доводить себя до греха.
Валя сразу откликается, что в музыкальной школе, куда она устроилась на работу, приехав в Питер, ей тоже дали понять, что уровень преподавания у них выше, чем может обеспечить она, и это было тем более обидно, что в Казахстане она не раз выигрывала звание лучшего учителя музыки города, она любила свою работу и целиком отдавала себя ей.