Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
Шрифт:
— Так и то, что сделали, было выше сил человеческих!
— А я разве спорю? И никого не хочу обидеть или принизить. И героизм был, и все прочее. А умения — не хватало. Дальше пойдем — харьковское наступление, крымское… а потом что? Напомнить или сам знаешь? Так и сейчас то же самое выйдет. Сил мы уже собрали достаточно, если по цифрам смотреть. А тактическая подготовка, а стратегия? Обороняться у нас получается, худо-бедно. А наступать — не знаю. Не справимся, снова кровью захлебываться будем, технику зря погробим. Немцы вон даже после Сталинграда и Курской дуги очень даже здорово нам давать умели. Сейчас — тем более. Не так я говорю?
—
Войны немцы ни в каком варианте не выиграют, но лишней крови опять прольется море.
— Хорошо, согласен. И что ты изобрел?
— Да уж изобрел. С учетом того, что нас здесь не будет. Я хоть и не знал, когда нас устранят, но весь месяц последний только к этому и готовился. Смотри… — Он указал на карту Европы. — На твоем фронте остановим немцев и перейдем к позиционной войне. Спешить нам некуда. А все резервы, новые танковые армии, «катюши» и прочее сосредоточиваем на юге. От Винницы до Кишинева. И весной двинем. Через Венгрию, Румынию, Болгарию. Глубокий обход к южной Германии. А потом из Прибалтики через Восточную Пруссию и север Польши… Тогда, глядишь, к сорок третьему и вправду войну можно выиграть без лишних жертв и с совсем другой внешнеполитической ситуацией. А группой «Центр» в самый последний момент займемся, вот где настоящий котел получится, от Смоленска до Варшавы… Все ясно?
— В принципе красиво, — ответил Берестин, — а как на практике получится, думать надо…
— Вот пусть товарищ Марков остается здесь и думает, на то его главковерхом и назначаем… Наброски я подготовил, а на подробную разработку зимы ему хватит.
— Жаль только, что мы не узнаем, как все случится… Годик бы я еще тут посидел, — с сожалением ответил Берестин.
Ему действительно трудно было осознать, что с их уходом исчезнет вся сейчас существующая реальность, и генерал Марков, и новый Сталин, и еще два миллиарда человек, для которых история начала уже меняться, чтобы стать гораздо счастливее и правильнее, без пятидесяти миллионов напрасно погибших людей, без Хиросимы и Нагасаки, без холодной войны, без всего страшного, бессмысленного и жестокого, что однажды состоялось, но чего может и не быть, если все пойдет так, как они задумали и в меру сил пытаются исполнить.
— Кто его знает, а вдруг и удастся посмотреть… — сказал Воронцов, имея в виду возможности Антона и его техники в Замке, а может, и не только это. — Мы уже в такие дебри влезли, что ни за что ручаться нельзя. Лишь бы Иосиф Виссарионович опять все на круги прежние не повернул.
— Включи плитку, там, в шкафчике… — Новиков раскрыл свою красную папку. — Кофе свари, отвлечемся немного. Коньяк есть, хороший, только понемногу, ночь длинная, и я вам еще кое-что хочу показать.
Тихо загудел телефон на подоконнике. Звонил один из трех новых помощников Сталина, заменивших Поскребышева. Бывший сотрудник НКИД, эксперт и аналитик, два года отсидевший в бериевских подвалах, но не сломавшийся и никого не предавший. Все новое окружение Сталина состояло теперь из таких людей.
—
— Пусть подождут полчасика. Я вызову… — ответил Новиков и, подумав, прибавил: — Скажите, чтоб задержали выпуски и освободили на первых полосах побольше места.
Опустил трубку, помолчал, не снимая с нее руки. Сейчас он вдруг снова стал похож на Сталина с бесчисленных парадных картин.
— Может повернуть по-старому, запросто… — сказал Андрей и вздохнул. — Я все время об этом думаю. Если б, как ты Леша, говоришь, еще годик, может, и сломали бы его окончательно… А так он еще покажет, что почем.
Усмехнулся, вернулся к столу, взял поданную Воронцовым чашку крепчайшего кофе. Отхлебнул, обжигая губы.
— Вся беда, что народ не готов понять и принять все, что можно бы сказать и сделать. Поэтому нам удается только смягчать крайности режима. Обставить вождя флажками, за которые не так просто будет выбраться, чтобы не показаться совсем уже сумасшедшим… Вот у меня тут целая куча декретов и указов, подпишу — и сразу в печать, для того и редакторов вызвал. А раз вы тоже здесь, давайте прикинем, что еще надо успеть.
Новиков начал размашисто подписывать бумаги и передавать их Берестину и Воронцову.
— Вот указ об отмене смертной казни. Взамен десять лет или штрафные роты. И только по суду, никаких «троек» и «особых совещаний». Пересмотреть можно только после окончания войны. Покойников и на фронте хватит… Новое положение о прохождении службы в действующей армии. Двухнедельные отпуска каждые полгода, льготы фронтовикам и членам их семей, демобилизация и запрещение впредь призыва единственных сыновей и единственных кормильцев, еще тут разные пункты… Решение Политбюро о разграничении функций ЦК, ГКО и Ставки Верховного Главнокомандования. Главком становится членом Политбюро и может быть смещен только на съезде. А съезд еще когда будет… Так что спи, Марков, спокойно. А вот совсем интересно — передовая «Правды». Здесь я признаю утратившей силу идею об обострении классовой борьбы. Наоборот — нерушимое единство народа, право на свободу мнений внутри и вне партии, роль церкви как выразительницы народного духа, призыв ко всем соотечественникам дома и за рубежом сплотиться, независимо от прошлых разногласий, на единой платформе защиты Родины, намек на послевоенную демократию…
— Крепко завернул, — похвалил Воронцов, пробежав глазами текст. — После такого даже не знаю, что наш клиент делать станет.
— Да, — согласился Берестин, — когда это на весь мир прогремит, задний ход сразу давать неудобно. Тем более, что «органов» у него не осталось…
— На что я и надеюсь. — Новиков, не поднимая головы, подписал еще несколько листов. — Тут еще о некоторых текущих вопросах… Согласны? Можно редакторов звать?
— Зови, — разрешил Воронцов. — Неплохо бы еще завтра, если успеем, пресс-конференцию устроить, с разъяснением и углублением позиций. И иностранных корреспондентов нужно пригласить побольше.
— Годится. Так и сделаем. Пошли, Леша, я тебя заодно как главкома представлю и прикажу впредь по всем вопросам освещения войны к тебе обращаться. Товарищу Сталину некогда всякой ерундой заниматься, у него заботы глобальные… А потом… — Новиков улыбнулся добро и лукаво, как и подобает хрестоматийному Сталину, персонажу святочных рассказов для младших школьников, — есть мнение на все наплевать, переодеться в штатское и прогуляться по ночной Москве. Чем я хуже Гарун-аль-Рашида?