Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса

Олди Генри Лайон

На двадцать лет?! И не будет никакой Троянской войны! Изменить два слова в проклятой клятве. Тайком придушить Елену за день до объявления сватовства. А еще лучше: петушка Париса перед его визитом в Спарту… Подняться на Олимп и завязать молнию узлом. Но что толку, даже если Троянская война умрет в зародыше? — когда тебе все равно не увидеть отца, мать, жену, сына… Может, да. Может, нет. Я бессилен отыскать их в желтом сне. Но стань сон реальностью, общей и неколебимой, словно пуп земли, изменись все на самом деле — вдруг я окажусь дома?! Не уплывать на войну.

Сидеть на Итаке. Иногда плавать по делам на Большую Землю и соседние острова. Любить жену. Растить сына. Ради этого стоит попытаться! Ведь я могу пробовать еще и еще, а если ничего не выйдет — плюнуть на лотос, уплыть отсюда и вернуться домой обычным путем.

Обычным…

Так почему бы не отплыть прямо сейчас?

— Далет! Скажи: как это вы нас пустили, а финикийцев-нет?

— Велика трудность, — добрая улыбка Далета. — Есть у нас, милый друг, пограничная страженька. Община махонькая, пятерых хватает, шестой — на всякий случай. Поддержать там, пособить. Кому не надо, тот и бережка-то нашего не увидит. А хороших людишечек пускаем. Вот, вас пустили.

— А стражи ваши: они во сне сторожат?

— Во сне, Одиссеюшка. Спят и сторожат вполглаза.

— Значит: можно?! Чтоб в желтом сне сделать, а здесь — отозвалось?!

— Не знаю, — развел руками честный Далет, бывший Собек-о. — Сюда пустить или там задержать — можно. Мирочек у нас так устроен. Сам себя защищает, нашими ручками. А снаружи… Пробуй, Одиссеюшка. Пробуй. А мы поможем, чем сможем.

Между Черной Землей и Благодатным Полумесяцем;

община лотофагов

(Парабаса [72] )

…о великий искус золотого лотоса!

72

Парабаса — букв. «отступление». Важнейшая песнь хора, обращенная непосредственно к зрителям и чаще всего не связанная с основным сюжетом. В парабасе автор обычно раскрывал суть своей личной позиции.

Упоение властью и вседозволенностью. Знание сокрытого для других. Возможность делать одну попытку за другой, пока не получится. Пока сон не станет истиной, самой жизнью, а жизнь — сном. Когда потечет, истаивая утренним туманом, зыбкая грань, отделяющая грезы от действительности. Я верил: у меня получится! Если не сейчас — через месяц, через год. Конечно, моему миру никогда уже не стать прежним, но я сделаю его другим. Лучшим. Правильным. Таким, каким хотел бы его видеть. Я, Одиссей, человек Номоса!.. Я, Алеф лотофагов!

Бог желтого блюда.

Осталось загадкой: произнес я эти слова вслух, или они прозвучали лишь в моем сознании. И еще: чьи это были слова? — мои или присевшего напротив Старика?!

Какая разница?!

Слова обожгли обидной пощечиной — обидной, потому что заслуженной. Допустим, у меня получится. Я сумею вернуться на Итаку. Проживу жизнь заново. Чужую жизнь, как носят плащ с чужого плеча, перелицованный умелой швеей. А если мне станет холодно, я отберу у кого-нибудь второй плащ. Снова отдам янтарноглазой

швее: штопать, латать. Делать из старья новое.

И однажды, устав от лжи, я с радостью пойду в грязный пруд.

* * *

К счастью, оказалось: золотого дурмана отведали не все. Быстро очухавшийся эфиоп, Протесилай с женой, еще человек двадцать из команды, брезговавших жрать цветы. Филакиец даже успел снести на борт запас провианта, без зазрения совести используя для этого лотофагов. Одиссей только опасался, как бы вся еда не растаяла клочьями сна, едва корабль покинет здешний берег. Но приходилось рисковать. Зато вода в колодце была самая настоящая: студеная и чистая.

Плесни в лицо — мигом отрезвеешь.

— Покидаешь нас, Одиссеюшка? — тихо подошел круглолицый.

— Ты наблюдателен, Далет, — рыжий счел лишним скрывать насмешку. — В гостях хорошо, а дома лучше.

— Твои людишечки откажутся сопровождать тебя.

— Значит, я заставлю их силой.

— У тебя больше нет дома. Прошло много лет.

На этот раз удар Далета достиг цели.

Больно.

По-настоящему.

— Предположим, ты прав, лотофаг, — голос Одиссея эвучал глухо и скучно. — Но в любом случае, я не останусь здесь.

«Останешься, — промолчал Далет, но рыжий прекрасно понял его без слов. — Вас не выпустят».

«Я убью тебя!» — сверкнули в ответ глаза рыжего, и в руке сам собой возник лук.

«Убей, — кроткая улыбка в ответ. — Только не забудь бросить мое тело в прудик с лотосами».

«Тогда я убью вас всех. Исчезнут стражи — рухнут преграды».

«А не боишься при этом окончательно стать боженькой, милый дружок? И никогда уже не попасть домой: ни во сне, ни наяву?»

«Боюсь. Но еще больше я боюсь жить в чужом доме, который просто похож на мой. Это ведь просто, мудрый Далет! Очень просто! Разве ты не понял?»

«Конечно, понял. Что ж тут непонятненького? Жаль. Может, передумаешь?»

«Далет, брось врать. Ведь сразу видно, зачем я вам нужен. Не для того, чтобы я что-то сделал для вас: не стану я ничего для вас делать. А вот чтобы я не сделал… Не сделал: чего? Не прорвал окончательно границы? Не нарушил старый порядок? Вы надеетесь, что без меня и мне подобных все уляжется, вернется на круги своя? Я угадал, Далет, бывший Собек-о?!»

Молчит лотофаг. Теперь уж простомолчит. В землю глядит.

На песок золотистый, бархатный.

— Слушай, у тебя лотос есть?

В первый миг Далет решил: ослышался. Поднял на рыжего изумленный взгляд. А тот, подлец, стоит, руку протягивает: дай, мол, цветочек!

Жалко, что ли?

Далет Одиссею не один — целый букет сунул. Цветков шесть. Или семь. С перепугу. От удивления. На радостях.

Или от всего сразу.

— Спасибо, — поблагодарил рыжий. Прочь пошел. Идет, насвистывает, на ходу потянулся, лук откуда-то взял. Стеблями лотоса оплел. Смешно: жирные луковицы на боевом луке болтаются. Цветки сияют. Глядь, а лука-то в руках и нет уже. Вместе с цветами. Хотя один лотос все-таки остался. Сел рыжий под знакомую пальму, что на краю площади росла. По сторонам взгляд кинул. Вздохнул глубоко, будто за жемчугом нырять собрался.