Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса
Шрифт:
Не дождавшись, эвбеец нервно хрустит пальцами (блеск самоцветов на кольцах!). Роняет, отвернувшись:
— Это не в твоем духе.
Молчу.
— Это не в твоем духе, — повторяет он. — Играть с козами в войну, отводя глаза; стрелять без промаха, не целясь; лживо хромая, уходить из-под удара; летать над волнами, оказываясь там, где ждут меньше всего… Сердить богов, барахтаясь острым камешком в сандалии. Вот что значит — Одиссей, сын Лаэрта.
Молчу. Лаэрт-Садовник, ты научил сына великому искусству. Когда не понимаешь игры собеседника, молчи — твое молчание расценят как тонкий расчет.
И
— А спасать мир… Нет, случайно, мимоходом! — но мчаться, спешить, самому набиваться! Ты полагаешь, что в силах, ухватившись обеими руками, притянуть небо к земле? Сделать алым серебро в наших жилах?
Молчать все труднее. Он тоже мастер пауз, мой проницательный шурин. Он умен и предусмотрителен, множество храмов возведены на его средства: Волчье капище в Аргосе, тиринфский храм Посейдона-Черногривого, жертвенник Афродиты-Любезной у феспротов, критские алтари Громовержца и Тихой Гестии…
Почему ты не приехал на сватовство в Спарту, мой Паламед? Почему спросил про небо и землю? про камешек?! про серебро в нашей крови?! Мы оба знаем, да? или ты знаешь много больше?!
Ответы — убийцы вопросов.
— Я верну Елену, — отвечаю, ибо пришло время говорить.
— Эх ты… Разве дело в Елене? Разве Елене клялись в верности богоравные женихи? нет! Они клялись быть верными избраннику Елены! все, как один, подняться на его защиту! Менелай Атрид — не стань его, и клятва сгинет быстрей утренней росы на солнышке. Елена-вдова вправе сама решать свою судьбу, вор-Парис мигом превратится в законного мужа, а у нас у всех найдутся более важные дела, чем подставлять свои бока под копья пергамских бойцов. «Конский союз» распадется со смертью Менелая Атрида…
Он придвигается вплотную:
— А морской путь в Трою опасен. Человека, например, может смыть за борт. Ночью, без свидетелей. Если ты и впрямь намерен спасать всех…
И, не закончив, уходит.
Идеал моего детства, Паламед Навплид. Наследник Госпожи Торговли. Человек, любыми средствами пытавшийся (пытающийся?) занять мое место. Дикая мысль пронзает навылет: что, если мы похожи больше, чем кажется? Что, если с некоторых пор для него идеал — я? неутомимый, хитроумный, меткий, шустрый, таинственный… какой еще?!
Был схвачен я ужасом бледным, как спел бы Ангел.
Задираю голову. На стене, в сумерках, еще виден силуэт Диомеда. Я бы дорого дал за его раздумья. Кто горит для него вдали, в погребальном костре заката? Не Менелай ли? белобрысый муж Елены, смытый за борт без свидетелей?
Нетрудно подняться наверх и спросить.
«Ответы — убийцы вопросов», — шепчет мой Старик, сидя на корточках в черной тени. Тень в тени, и тень шепота. Ответы — убийцы вопросов.
…убийцы.
На следующий день посольство отбыло в Трою.
АНТИСТРОФА-II
НО ДУХ МОЙ ТЕМЕН И ОТРАВЛЕН… [71]
— …угомонись, Менелай! Без тебя тошно. Разнылся, как баба! Никто нас не казнит, отпустят рано или поздно…
— А ты почем знаешь? — вяло окрысился на Калханта муж беглой Елены. И на последнем слове вдруг закашлялся,
«Совсем плох Менелай. Еще день-два, его и казнить не придется. Калхант, впрочем, выглядит не многим лучше: на одном упрямстве держится».
71
— Знаю. Во-первых, птицы чирикнули…
— Кха-кха-кие еще птицы?
— Воробья видишь?
Одиссей тоже невольно задрал голову. На фоне крохотного окошка под потолком, на фоне толстых медных прутьев, действительно темнел воробьиный силуэт. Эй, пичуга, тебе-то что здесь понадобилось? Уж едой точно не разживешься…
Язык, как не раз бывало, поспел раньше головы.
— А кто говорил: «Воробей — птица глупая, и уважающий себя птицегадатель…»?
Рыжий осекся. Подбодрил, называется! утешил!
— На бесптичье и воробей — орел, — угрюмо, сказал прорицатель, шмыгая плоским, вечно заложенным носом. — Да и не только в птицах дело. Пророчество мне было.
— Это какое же? — Менелай наконец отдышался. Щеки его, обычно бледные, были сплошь в красных пятнах.
— Такое. Не умру, пока не встречу провидца лучше себя. До сих пор не встретил. Значит, еще поживем…
— Уже встретил. Меня. Вот казнят нас на paссвете — и увидишь, что я был прав, а все твои пророчества… А, ладно. Так даже лучше. Может, Елену напоследок увидим…уж на казнь смотреть придет…
Калхант тяжко вздохнул.
— Как ты мне надоел, — с чувством произнес он. — Лучше б тебя по пути волной смыло! Зато мы с Одиссеем сейчас бы уже дома были…
Странно слышать такие слова от трояниа-изменника.
Дом…
…Итака.
Ночная терраса. Чуть заметно светлеет небо на востоке, предутренний ветер ерошит кроны деревьев, словно шепча им разные глупости, и деревья с достоинством кивают, соглашаясь. «Завтра» неясно, едва различимо маячит в туманной дымке. Зато однозначное, осязаемое «сегодня» — день! час! миг!.. — ускользает из пальцу в прошлое, а на смену ему из будущего движется «сейчас». Нескончаемая вереница островков бесчисленных «вчера» — память ты, моя память! На этих островках можно задержаться — миг! час! день!.. — а можно сесть на попутный корабль, чтобы знакомым проливом выйти в иное море.
Память внутри памяти.
Смотрю поверх перил. И вижу склизкие, сочащиеся росой стены троянской темницы. Влажная, промозглая духота. Никогда не думал, что так бывает: зябко и душно в одно время. Оказывается, бывает. По углам пищат крысы. Как они проникают сюда — великая тайна. Ни одной щели я не обнаружил. Я там, внутри, в каменной утробе, я слышу вялую перебранку товарищей по несчастью, но не вмешиваюсь. Потому что на самом деле я не на террасе своего дома, И не в темнице. Там, в душной сырости, я тоже сажусь на корабль моей памяти.