Одиссея последнего романтика

Григорьев Аполлон Александрович

36

Царица моря предо мной сияла Красой своей зловещей старины; Она, как море, бездны прикрывала Обманчивым покровом тишины… По сих-то бездн душа моя алкала! Пришлец из дальней северной страны, Хотел сорвать я жадно покрывало С закутанной в плащ бархатный жены… У траурных гондол дознаться смысла Их тайны сладострастно-гробовой… И допроситься, отчего нависло С ирониею сумрачной и злой Лицо палаццо старых над водою, И мрак темниц изведать под

землею…

37

В сей мрак подземный, хладный и немой, Сошел я… Стоном многих поколений Звучал он — их проклятьем и мольбой… И мнилось мне: там шелестели тени! И мне гондолы траур гробовой Понятен стал. День страстных упоений В той, как могила, мрачной и немой Обители плывучей наслаждений Безумно-лихорадочных — прием Волшебного восточного напитка… Нажиться жизнью в день один… Потом Холодный мрак тюрьмы, допрос и пытка, Нежданная, негаданная казнь… О! тут исчезнет всякая боязнь.

38

Тут смолкнут все пугливые расчеты. Пока живется — жизни дар лови! О том, что завтра, — лишние заботы: Кто знает? chi lo sa?.. [37] В твоей крови Кипит огонь?.. Лишь стало бы охоты, А то себе безумствуй и живи! Какой тут долг и с жизнью что за счеты! Пришла любовь?.. Давай ее, любви! О милый друг! Тогда под маской черной Ты страсти отдавалась бы смелей. И гондольер услужливо проворный Умчал бы нас далеко от людей, От их суда, нравоучений, крика… Хоть день, да наш! а там — суди, владыка!

37

кто его знает? (ит.)

39

Хоть день, да наш! Ужели ж лучше жить Всей пошлостию жизни терпеливо, А в праздники для отдыха кутить (И то, чтоб уж не очень шаловливо!). Так только немец может с сластью пить В Тиргартене своем берлинском пиво — А нам — увы! — в Тиргартен не ходить! На русский вкус, хотя неприхотливый, Но тонкий от природы, — ни гроша Тиргартен ^{78} их с хваленой дешевизной Не стоит. Наша странная душа Широкою взлелеяна отчизной… Уж если пить — так выпить океан! Кутить — так пир горой и хор цыган!

40

А там — что будет, будет! И могла же Ты понимать когда-то, ангел мой, Что ничего не выдумаешь гаже Того, в чем немцы видят рай земной; Что «прожиганье жизни» лучше даже Их праздничной Аркадии ^{79} , сухой Иль жирно-влажной… Ты всё та же, та Стоишь полна сочувствий предо мной… И молодую грудь твою колышет Тревожно всё, в чем мощь и широта, Морская безграничность жизни дышит, Любви, надежды, веры полнота: Свободы ли и правды смелой слово, Стих Пушкина иль звуки песни новой.

41

Ты

предо мной всё та же: узнаю Тебя в блестящем белизной наряде Среди толпы и шума… Вновь стою Я впереди и, прислонясь к эстраде, Цыганке внемлю, — тайную твою Ловлю я думу в опущенном взгляде; Упасть к ногам готовый, я таю Восторг в поклоне чинном, в чинном хладе Речей, — а голова моя горит, И в такт один, я знаю, бьются наши Сердца — под эту песню, что дрожит Всей силой страсти, всем контральтом Маши… Мятежную венгерки ^{80} слыша дрожь!

42

Как в миг подобный искренности редкой Бывала ты чиста и хороша! Из-под ресниц, спадавших мягкой сеткой, Столь нежная, столь кроткая душа Глядела долгим взглядом… Если ж едкой Тоски полна и, тяжело дыша, Язвила ты насмешливой заметкой Иль хладом слов того, кто, пореша Вопрос души заветнейший, тобою, Твоим дыханьем девственным дышал, Твоей молился чистою мольбою, Одной твоей тоскою тосковал… О, как тогда глаза твои блистали Безжалостным, холодным блеском стали!

43

Да! помню я тебя такою! Но И блеск стальной очей, и хлад поклона — Всё это было муками дано, Изучено в борьбе как оборона. Хоть быть иначе было не должно И не могло в тебе во время оно: С своей душою кроткой суждено Тебе бороться было, Дездемона! И ты боролась честно!.. Из борьбы С задумчивым, но не смущенным взором Ты вышла — слава богу!.. До судьбы Другой души, зловещим метеором На небосклоне девственном твоем Горевшей мутным вражеским огнем,

44

Что нужды?.. Но зачем же лик твой снова С печалью тихой предо мной стоит… Зачем опять не гордо и сурово, А скорбно так и робко он глядит? Из-под ресниц слеза сбежать готова, Рука тревожно, трепетно дрожит, Когда язык разлуки вечной слово Неумолимо строго говорит. Опять окно и столик твой рабочий, Канва шитья узорного на нем, С печальным взором поднятые очи, И приговор в унылом взгляде том… И мнится — вновь я вижу с содроганьем, Как голову склоняешь ты с рыданьем!

45

Ты знаешь ли?.. Я посетил тот дом. Я посетил и тот другой, старинный, С его балконом ветхим, с залой длинной И с тишиной безлюдною кругом… Тот старый дом, тот уголок пустынный, Где жизнь порой неслась волшебным сном Для нас обоих, где таким огнем, Такой любовью — под завесой чинной, Под хладной маской — тайный смысл речей Пылал порой, где души говорили То песнию, то молнией очей! Молил я, помнишь, чтобы там застыли Иные речи в воздухе навек… Глуп иногда бывает человек!